Мысли по дороге на пенсию

Вот идет он на пенсию и думает: «Вот, блин, десять минут уж на пенсии, а сколько мыслей навалилось. И все зудят, как мухи в полковой кухне… Надо отметить пенсию-то, выпить чего покрепче, глядишь и беспокойство пройдет». А, определив четкую цель, приободрился солдатик, шаг чеканить стал. Дым из трубочки потянулся ровным столбом, как у японского крейсера Хагуро. Глаз стал блескучим и магнетическим. Скоро ноги сами привели его в харчевню. Осмотревшись, старый солдат понял, что веселья и выпивки тут хватает, понтов лишних нету, и организм его гармонично подстроился под интерьер и арт-концепцию, и требует водки. Сел в уголку, за небольшой столик. И пока не затупил восприятия едой и разговорами, пока лабухи местные в перерыве притихли и что-то там трескали и булькали, забыв про музыку, хлопнул сначала чарочку водки, поднесенную местной девкой, и тут же девку ручищей по заду… Водка была крепкая и холодная, зад у девки тоже крепкий, но очень горячий. Старина подумал: «Диалектика, мля!» — и заказал простой, вкусной и вредной еды. А, поевши, штоф опробованной водки. После чего, в процессе неспешного замахивания рюмочек, покуривания, стал оглядываться и осматриваться. Местечко оказалось похабным, люд по большей части вороватым, развлечения — примитивными и привычными. В центре залы, били шулера. Били давно, азартно, но без особого умения (в этом солдатик разбирался — школа!). За соседним столиком, все свидетельствовало о том, что тлетворное влияние басурманщины доползло до глубинки. Осознано или нет, две девицы занимались консумацией, подливая и похохатывая, дразня молоденькими оскалами полноватого купчика. Музыканты тихонько скандалили, деля монетку, которую за последнюю разбойничью песню им подметнул пьяненький служитель культа. По углам мрачно ели мясо подозрительные типы. Природа, отдохнула, создавая их черепа, к радости Ламброзо, для мозга места там не было запроектировано. Сей недостаток, маргиналы попытались щедро компенсировать огромным количеством наколок и украшений из желтого металла. В общем, скукотища и обыденность. Лишь одна деталь лучилась чужеродностью, и как тефлоновая сковородка, не позволяла липнуть к своей шикарной поверхности местным сальностям и отвратительным выжаркам кабацкой жизни. Эта деталь была монументальной бабищей, одиноко сидящей за центральным столиком. Вид пивной кружки, теряющейся в пухлых, наманикюренных пальчиках словно наперсток, а также локтей, мраморно белых, и мощью своей напоминавших совсем не о Давиде, а, напротив, о богатырском Голиафе, абсолютно исключал даже мысли о лишних контактах, не укладывающихся в общепринятые рамки клиентоориентированого подхода у всего местного общества. Прямая офицерская спина, чисто вымытая шея, присутствие всех пуговиц на платье и их однородность, лишь сильней подчеркивали социальную пропасть, разделяющую всех и эту божественную даму. «Где наше не пропадала!» — подумал солдатик, — «Подкачу, все едино еду не несут».

«Разрешите представиться: отставной особого назначения крупнокалиберной роты градовой артиллерии, заслуженный ветеран» — без пауз, грассируя, развернув лицо шрамом к даме, пропел старый солдат самым низким тоном. (Это всегда действовало, даж на замужних жен, даж высшего офицерства!!!). Ответ был шокирующим: «Эт ты что ж, ко мне яйца подкатываешь? Ко мне?! Крупнокалиберный мой! Садись за стол, коль не боишься». Шевельнув грудью, достойной флагманского корабля имперского флота, бабища, уже чуть тише продолжала: «Садись. Здешняя мелочь людская, как бахтерии безмолвные, — скука могильная, а ты хоть и портяночный, но вроде не пропащий мужичок. Только вот тон этот гусарский брось — покалечу…». Оробел солдатец наш, и до трех стаканов, слова не вымолвил. А после вымолвил: «Жил, служил, и думы не знал. На пенсию пошел, тож не думал, а увидел Вас и вдруг понял — не знаю, для чего я живу? Какой след оставлю? Что мне делать?». «О как тебя торкнуло, — сказала бабища. — Про то ведать нельзя! Надо завтра выходить на дорогу, она покажет и приведет. Ты, главное, иди! Раз есть в тебе божья искра, живи себе с яйцами. А я пойду от греха другому кому яйца рвать — своя у меня дорога…»