Мытарства пассионариев

— Стоп! Ваша знакомая куда ходила: в церковь или на смотрины? А относительно мобильников реплика опоздала лет эдак на пятнадцать, потому что эти штуки сейчас у каждого есть, даже у детей. Мерседесы же, если внимательно посмотреть, есть далеко не у всех, но те, которые есть, они, как правило, подержанные, жертвованные батюшкам богатыми прихожанами и только в богатых городских приходах. Отказываться? Но сегодня машина — необходимость, тем более в деле управления церковным приходом. Поменять дареный мерседес на жигули? Это фарисейство. Те, кто осуждал наличие мерседеса, тот осудит и жигули. Что ж, ублажать ранимые чувства некоторых завистливых прихожан и позировать, чтобы завоевать их симпатии? Разве в этом служение священников? Что же касается полноты батюшек, то это вы, как врач, сможете объяснить лучше меня: малоподвижная «работа» и соблюдение постов не способствует похудению, к тому же после каждого причастия нужно употребить все оставшиеся Святые Дары, до последней капли и крошки. Теперь о бабушках. Нет никаких сомнений в том, что приходским священникам надо строго одергивать и наказывать таких горе-блюстительниц благочестия. Конечно же, бабки не имели никакого права нападать на вашу знакомую, делать ей замечания таким тоном и тем более укорять ее. Смирение, благожелательность и деликатность — вот все, на что они имели право. И это с одной стороны. Однако ведь есть и другая сторона. Ваша знакомая не смогла понять, что Бог, позвав ее в храм, сразу уготовил ей испытание. Точнее, испытанию подверглась ее гордыня: как, я соизволила зайти в храм, а какие-то глупые бабки посмели сделать мне замечание! Конечно, она не совсем виновата, потому что и воспитана была, вероятно, вне церкви, и правил церковных не знает, и в храме была последний раз с приятелями на Пасху еще при Горбачеве, но ведь зачем-то Господь ее в храм позвал! Зачем-то бабки на нее ведь набросились! Не затем ли, чтобы показать, насколько необходимо хоть иногда думать о душе, насколько загрязнена эта душа (прежде всего гордыней) и насколько она нуждается в очищении, а человек — в смирении!..

…В вагоне погасили основной свет, и купе погрузилось в полумрак ночников. Андрей с Натальей одновременно посмотрели на часы: 23.00. Эдик давно спал, Микола Иванович сидя дремал. Всё, последняя ночь перед приходом в Красноярск. Пора спать.

Когда Наталья, взяв полотенце и мыло, ушла наводить ночной марафет, Андрей начал застилать свою верхнюю койку. Он вздрогнул от того, что дремавший было Микола Иванович совсем несонным голосом вдруг сказал:

— Ты добрый хлопец, Андрий, и всэ ты говорыв правильно, алэ чи ты справди вважаеш, що доказав щось циеи жинци? Вона краще повирыть тым сектанткам, чим тоби. Така вжэ в нас загадкова словьянська душа — не чуты добро, швыдко вирыты в поганэ, лизты в пэкло, а потим страждаты, вылазыты и знову кыдатысь. Добре доходыть тильки писля власного страждання. Повир мэни, я вже довго живу на цёму свити. Ось и Наталка з хлопчиком — вона обовьязково поидыть до тых кедрив и ще довго будэ дуркуваты, незважаючи на тэ, що вчора завдяки тоби лэдве врятувала сына. Алэ нэ бери в голову, тоби вранци выходыты. На добранич!

— На добранич, дядку Мыкола!

— Тю, чи ты украинською мовою можеш?

— А як же, дядьку, мойи батькы тэж з Украйины. Но вот, что я хочу вам сказать: один язык у нас, Микола Иванович, одна Родина. Ее раздробили, разрезали по живому, а она жива. И потому мы еще живы. На добранич!

Через десять минут купе полностью погрузилось в сон.

Странная встреча

Выйдя в Красноярске, Андрей через пять часов пересел в местный поезд и еще долгих двенадцать часов ехал сквозь тайгу через Уяр и Канск до поселка Чунский, что на реке Чуна, впадающей в Ангару. Там его должен был встретить некто «свой человек» из исчезнувшего прихода и проводить до цели.

Ступив, наконец, на твердую землю Чунского, Андрей почувствовал себя моряком, ступившим на причал после долгого похода: вестибулярный аппарат отказывался верить в долгожданное окончание многодневной тряски, и колени слегка покачивались в такт невидимой вибрации вагона. Еще в Москве Андрей взял благословение не надевать в дорогу рясу диакона, и теперь стоял в практичном твидовом костюме-двойке, с большой сумкой, оглядывая тощий перрон в поисках встречающего.

А, кажется, вот он, встречающий: к Андрею со стороны станции подходил молодой парень лет двадцати трех в шикарных баскетбольных кроссовках «Nike-Air» и пестром, явно не китайском спортивном костюме «Карра».

— Андрей Алексеевич? Отец Андрей? — его облик настолько не соответствовал месту и окружению, что приводил в некоторое замешательство. Если бы не облезлый пес, сонно развалившийся прямо между рельсами единственной колеи, если бы не двое мужиков с синюшными опухшими физиономиями, лениво курящие гигантские «козьи ножки» из газет на поваленном бревне, если бы не тайга вокруг и какая-то непривычная, глубинная, замедляющая течение времени тишина вокруг, то можно было подумать, что все происходит где-то совсем близко от Москвы.

— Да, я Андрей Алексеевич.