МЖ-2. Роман о чиновничьем беспределе

…Про отца Александра я узнал немногое. В мирской жизни был он музыкантом, играл в кабаках, ответил на хамство какой-то райкомовской бухой сволочи и чуть не пропал после этого. С работы его прогнали, он принялся ездить по стране с редкими левыми концертами и, наконец, оказался здесь, на Русском Севере. Здесь стал сперва служкой алтарным, затем был послан в Томскую духовную семинарию, окончив которую долгое время служил по разным приходам, а позже принял монашество и с благословения еще патриарха Пимена возродил на берегу Северной Двины этот монастырь. В среде духовенства архимандрит был не в фаворе, так как, по мнению церковных функционеров, слишком сильно отличался нетерпимостью к любому отступлению от канонов, за что даже заработал тайное прозвище «раскольник». Многие подозревали отца Александра в симпатиях к староверам русским, но доказательств не имели…

После молитвы был завтрак. Все налегали на еду, тем паче что до начала рождественского поста оставалось совсем немного времени. Потом отец Александр определил меня в послушание на лесопилку, и мне дали кой-какую форменную одежду. Отец-эконом Варсафий выдал кирзовые сапоги, валенки с калошами, подрясник, шапку-скуфейку, рукавицы и ватник системы «телага». В последний раз я надевал телогрейку еще в школе, когда вдруг возникла в маргинальной среде мода на «казань»: телогрейки, войлочные ботинки «прощай, молодость», широченные брюки… Я не был гопником, но моде следовал, иначе могли убить. Это как в американских фильмах про ниггеров: «Ты не такой, как мы, значит, смерть тебе, баклан». Так началась моя жизнь при монастыре. На лесопилке работа была что надо, в смысле тяжелой до седьмого пота. Я здоровенным багром ворочал бревна, вместе с двумя другими монасями поднимал их на продольный верстак, где мы распиливали бревна на доски продольной пилой. Вручную. Никакой механизации в монастырской лесопилке не было. Когда досок накопилось достаточное количество, то послушание мне сменили и определили в лесорубы. Командовал лесоповалом инок Акинфий, он показывал мне, как правильней орудовать топором, чтобы дерево упало куда нужно, и все равно мои первые хлысты шли дуром, и не раз кто-то из послушников-лесорубов в ужасе бежал, спасаясь от подрубленного мною падающего дерева. К исходу третьего дня я вдруг понял, что вместо монастыря попал в лагерь. На разговор с Иисусом, на размышления и философию просто не оставалось времени. Судите сами, о каком Иисусе может идти речь, если весь день в монастыре – это сплошная пахота!

Подъем в полшестого. Быстро-быстро вскочить, заправить кровать, кое-как умыться, и на все это отводится всего полчаса, так как затем начинаются утренние молитвы: полунощная, трехканоник и тому подобное. Молитвы длятся около полутора часов.

На завтрак двадцать минут, и с восьми утра послушания, то есть работа. Настоящая, тяжелая работа до онемения в спине. Обед в час, и сразу после него опять работать до семи часов вечера.

В семь ужин. После ужина можно немного отдохнуть, чтобы к девяти прибыть на молитву, затем убраться в келье, и в одиннадцать отбой, после которого бодрствование считается грехом и наказывается земными поклонами или еще чем-нибудь на выбор архимандрита. «Зона, как она есть», – думал я, проваливаясь по вечерам в сонное забытье.

Я не чувствовал здесь Иисуса, не чувствовал его присутствия даже во время молитвы, хотя всеми силами пытался раскрыть душу навстречу молитвенному слову и не креститься на полном автомате. «На гражданке» я посещал церковь время от времени, когда чувствовал в этом потребность, я приходил к Иисусу и чувствовал его рядом с собой, а здесь… Я почти ни с кем не разговаривал, не было ни сил, ни времени, мы лишь обменивались поклонами при встрече.

В своих романтических, навеянных «Островом» мечтах я грезил о святой, отделенной от мира земле, где просто и хорошо. «Где просто, там святых до ста». Я не знал, как именно хорошо должно быть, но никак не мог представить себе, что это добровольная пахота до полного одурения. Я могу предположить, что такой строгий режим в монастырях существует еще и для того, чтобы отбить у братии любые плотские желания. Тут попадание верное: мыслей о женщине не возникает и импотенция не за горами при таком режиме работы и таких нагрузках. Я укорял себя в малодушии, изо всех сил пытался не казаться еврейчиком, которого заставили работать, а он и спекся, но гораздо более, чем физическая усталость, меня беспокоила усталость умственная, а вернее, быстро прогрессирующее отупение.