МЖ-2. Роман о чиновничьем беспределе

Мой мозг выключился в первый же день, и я стал самому себе напоминать робота, настолько однообразными были мои движения, мои редкие мысли, касавшиеся в основном соблюдения расписания, избежания штрафных поклонов, опасений, как бы не изувечиться во время работы самому и не покалечить кого-нибудь из братии. Я ничего не замечал вокруг, и лишь поздно вечером, валясь спать, я вновь и вновь давал себе зарок на следующий день обязательно поговорить с отцом Александром, поговорить с Акинфием, поговорить хоть с кем-нибудь о том, ради кого я сюда приехал, поговорить об Иисусе! Но вот наступал следующий день, и вновь мне было некогда, некогда, некогда! Однажды, срубив очередное дерево и глядя, как медленно, словно нехотя оно падает на заснеженную землю, я решил: «Выстою. Это испытание, которое я должен вынести, а если сломаюсь и уйду, то, значит, говно я. Полное. Ведь не может же быть, чтобы монаси не думали о нем, об Иисусе. Иначе зачем тогда все монастыри с их строгими правилами, с аскезой? Неужели и это способ удовлетворения бесконечного эгоизма людского, когда человек таким образом просто меняет обстановку вокруг себя, наслаждаясь тем, что он из одной системы с ее правилами перешел в другую систему с другими правилами?! Неужели все так просто?!»

После лесопилки я попал на послушание в трапезную, где весь день помогал при кухне, чистил картошку, мыл пол, перемывал посуду и колол дрова. Моим напарником был инок по имени Федор – молчаливый и угловатый мужик с длинными руками и кривой поясницей. Его скрутило давно, здесь, в монастыре, и он мучился. Глядя на его перекособоченную походку, я, сам будучи время от времени спинным страдальцем, спросил его:

– Болит?

– Болит, а то как же! – с каким-то непонятным мне удовольствием ответил Федор. – Господь Бог отметил, за грехи мои кару наложил.

– Дурак ты! – вырвалось у меня.

– Что?! Ты чего это лаешься? Без году неделя здесь, а руганью сыплешь, словно бес! – возмутился Федор и в сердцах бухнул на дровяную плиту большую кастрюлю с будущим супом.

– Ничего не лаюсь. Никакая это не кара Божья. Вместо того чтобы самому мучиться, давно бы к доктору съездил.

Он прищурился:

– Марксист ты, что ли?

– Да какой марксист! Нету никаких кар на свете, а есть только кар-кар вороний от тех людей, которые вдолбили себе в голову не пойми что (я очень старательно выбирал выражения). Ты думаешь, Богу твоя спина сдалась? Вот ты ходишь тут, как на демонстрации, мол, «вона я какой особенный, кривой, боженька меня отметил», Боженька-то у тебя под ногами, ты его топчешь, Боженьку-то своего. Ему все равно, каким ты в него вернешься: кривым или прямым.

Федор присел, покряхтывая от ломоты в пояснице, почесал затылок:

– Не возьму я в толк что-то. Ты к чему клонишь-то? Ты язычник, что ли?

– Да ну тебя! – Я разозлился. – Какой там язычник! Бог, Творец, Отец – это земля наша, которая нас рожает себе на потребу! А земля-то, она и холодная и теплая, и злая и добрая, и мы, дети ее, потому в себе и зло носим, и добро. Только один Иисус, тот был добрым и верил в добро, которое в людях победить должно. Понял, что ли, чего? А к доктору поезжай. Попроси у отца-настоятеля, чтобы он тебя отпустил.

Федор отмахнулся, забормотал что-то насчет бесов, но видно было, что слова мои ему запали крепко. Больше мы с ним в тот день не разговаривали. Зато на следующий день, когда между молитвой, трапезой и работой оказалось немного свободного времени, этот самый Федор привел с собой еще троих монасей, они обступили меня полукругом, прижав к стене Матрониной часовни.

– Вы чего? – поинтересовался я. – Биться, что ли, станете со мною?

– Да нет, – смущенно ответил Федор. – Ты бы это… Ну, может, повторишь, чего мне вчера говорил? А то вот некоторые послушники интересуются, а мне не верят, говорят, что я, мол, с глузду рухнул.

Вдохновленный таким вниманием, я приосанился и «толкнул речугу». Федор и прочие монаси слушали меня очень внимательно и не перебивали. Прервал мою речь колокол, оповещающий о начале вечерней молитвы, и мы разошлись. Но на следующий день, в то же самое время, послушать меня пришло уже не четверо, а сразу двенадцать человек, и я даже сравнил себя с… Ну, вы поняли? Не поняли? У кого было двенадцать апостолов?

Мне представился шанс выступить еще один раз, тогда, когда к двенадцати присоединился Акинфий. И если на лицах все прочих я читал сомнение и замешательство, то лицо Акинфия было каким-то колючим и глаза его горели чем-то, весьма походящим на ненависть, адресованную мне. Вечером, когда я устраивался на своем конском матрасе, в дверь трапезной постучали. Это был Акинфий, и я впустил его.

– Ты чего это шляешься по ночам? Нельзя же бодрствовать! Узнает настоятель – заставит поклоны бить, – поинтересовался я.

– Ты это… ладно тут корчить из себя законника и блюстителя устава монастырского, – резко ответил он, – ты чего братию смущаешь? Чего такое говоришь?