Н.А.Львов

Наглядно и образно, притом очень взволнованно, о бакунинском спектакле «Дидона» писал Муравьев. Он выделял прежде всего Княжнина, автора пьесы, «сего столь тихого и любви достойного человека, который заставляет ждать в себе трагика, может быть, превосходнейшего, нежели его тесть А. П. Сумароков. Дмитриевский играл Иарба [Ярба]. Какой это актер! Дьяков Николай Алексеевич, который играл его наперсника, говорил, что он трепетал, с ним играя. Как обманешься, если захочешь рассудить о Дмитриевском в шлеме от Дмитриевского в колпаке. Это не простой человек: какой голос, как он гибок в его гортани! После плесков актерам все обратились в угол, где стоял автор, и плескали ему. Какие чувствия должен он иметь! В восемь лет, как он сочинил «Дидону», видел он первое ее представление. Но и какое ж! Мария Алексеевна много жару и страсти полагает в своей игре…»¹⁷.

Играла Машенька Дидону. Ей, видимо, импонировал образ сильной, умной, горячо полюбившей женщины, отвергающей ради этого чувства союз с нелюбимым ей человеком, а вместе с тем и престол и свободу. В финале трагедии Карфаген охвачен пожаром, и Дидона кончает с собой, бросаясь в огонь.

Неизвестно, играл ли Львов в этом спектакле. Но можно предполагать, что он принимал участие в организации зрелища горящего древнего города.

Спектакль в первый раз исполнялся 7 февраля 1778 года. А в марте Львов переводит вторую оду Сафо, ту, которая в мировой поэзии считалась вершиной отображения любви, достигшей своего апогея, овладевшей всем существом человека, превратившейся в физическую муку:

«Перевод из Сафо. 23 марта 1778

Ода вторая

Щастлив, кто быв с тобой, тобою воздыхает,

Кто слушает слова прекрасных уст твоих,

Кого улыбкою твой нежный взор прельщает,

Тот щастливей богов стократ в очах моих.

Вот сей-то прелестью волшебною мутится

Мой дух, когда я зрю тебя перед собой.

Из жилы в жилу кровь кипящая стремится,

Теряются слова, язык немеет мой.

Не слышу ничего. И вкруг себя внимаю

Тревожный шепот вдруг, я слышу и мятусь,

Дрожу… бледнею… рвусь… немею… упадаю -

И кажется, с душой моею расстаюсь».

Знаменательно, что именно сейчас вернулся Львов к этим стихам, уже переведенным его другом Н. П. Осиповым и помещенным в ученическом рукописном журнале «Труды четырех общников» (ранее, в 1755 г., они были переведены Сумароковым — «Благополучен тот, кто всякий день с тобою»). Возможно, Львов взял для себя образцом, подобно двум предшественникам, французский перевод Буало, или ему был известен прозаический перевод с греческого: «Ода Сафина II», опубликованный Козицким в «Трудолюбивой пчеле» за 1759 год. Перевод Львова значительно выше предыдущих поэтическими достоинствами и силой страсти, вложенной в него.

В том же 1778 году Левицкий пишет с Машеньки Дьяковой портрет, украшающий ныне экспозицию Третьяковской галереи.

На первый взгляд Машенька на нем производит впечатление грациозной, кокетливой девицы. Но вглядимся внимательнее в ее портрет. Нежный мягкий овал, пухленький подбородок, темные пышные волосы с густым тяжелым локоном, ниспадающим на плечо и на грудь, — все дышит юностью. Но лучше всего на портрете глаза — лучистые и кристально глубокие. Взгляд ее ласков, мечтателен.

С. В. Капнист-Скалон со слов своего отца В. В. Капниста рассказывает, что Львов был страстно влюблен в Машеньку Дьякову и несколько раз просил ее руки, но был всегда отвергнут единственно потому, что не имел состояния¹⁸.

Грустное настроение Львова отразилось в его элегических стихах, написанных в октябре в тех же наивных буколических традициях времени:

«Мне и воздух грудь стесняет,

Вид утех стесняет дух.

И приятных песен слух

Тяготит, не утешает.

Мне несносен целый свет -

Машеньки со мною нет…

Воздух кажется свежее,

Все милее в тех местах,

Вид живее на цветах,

Пенье птичек веселее

И приятней шум ручья

Там, где Машенька моя.

…Если б век я был с тобою,

Ничего б я не просил, -

Я бы всем везде твердил:

Щастие мое со мною!

Всех вас, всех щастливей я:

Машенька со мной моя»¹⁹.

Здесь Львов выступает как представитель раннего сентиментализма, вытесняющего классицизм из русской поэзии, заменяющего высокопарную торжественность самыми обыденными разговорными словами, воспевающего простые чувства и тихое счастье на лоне природы.

Хемницер посвятил Машеньке первое издание своих басен. Он не хотел их публиковать, опасался, что слишком откровенные намеки на власть имущих, живых еще сановников (например, на Л. А. Нарышкина) могут навлечь на него немилость свыше и даже преследование. Львов, а вслед за ним и Капнист долго его уговаривали эти басни напечатать. Они появились в печати лишь в 1779 году, анонимно, под заглавием «Басни и сказки N. N.» с обширным посвящением: «Милостивой государыне Марии Алексеевне Дьяковой», причем имя ее было всюду заменено начальными буквами. Это было его приношение, «жертва на алтарь любви».