На Афон

Рецензия И. П. Демидова появляется в «Последних Новостях» в июле: «Мне кажется (такова тема книги), что автор хотел рамкой „православного человека“ немного обуздать „русского художника“, „подморозить“. Сознаюсь – это уже чтение в сердцах, чего не полагается. Виновен, но заслуживаю снисхождения, ибо имею смягчающие обстоятельства все в том же непонятном „и только“[66]. Если же я разгадал скрытое намерение, то рад, что оно автору не удалось, – кругозор художника не подморозился, кое-где вырвался за пределы нарочитого ударения, и это еще более украсило книгу, углубило ее.

„Святая гора“ – тысячелетний, „живой в себе“ мир, тысячелетняя традиция, тысячелетнее своеобразие. Для одних святыня, для других странный пережиток, но для всех что-то не обыденное, стоящее внимания. […] Мир особый, для громадного большинства чуждый, даже юродивый, никогда не отвечавший ни одной эпохе, всегда „не современный“, всегда „пережиток“, куда во все эпохи „спасались“ те, кому эпоха была не по призванию. […]

Жизнь и быт „Святой горы“ изображены эпически спокойно: так было, так будет. Автор – православный человек – не хочет, чтобы читатель заметил его. Пусть будет перед читателем только Афон, „стоящий перед Богом“, со всем своим „многообразием религиозного опыта“. Иногда случается, что „русский художник“ как будто хочет заглушить „православного“. Временами они как будто спорят и борются. Дух художника разрывает круг афонского ритма: он уносит автора в эпоху Трои и царицы Клитемнестры, а то и еще глубже, в века, когда мир жил мифом. […] „Православный“ спешит „одернуть“ замечтавшегося художника. […] Афон не должен претендовать убить мир, убить в мире любовь и жизнь (он и не претендует, а лишь сам уходит от мира), но в мире должен быть Афон, „стоящий перед Богом“, не современный ни одной эпохе, всегда „пережиток“.

Здесь, как мне чувствуется, и лежит основное идеологическое достоинство книги Бориса Зайцева, так воспринявшего „Святую гору“, – книга милостивая и примиряющая. Афон не противоречит миру, мир не противоречит Афону; они друг друга дополняют.

В этом – я убежден – правда и залог успеха „Афона“ Бориса Зайцева»[67].

«Спроси маму, читала ли она в „П.[оследних] Н.[овостях]“ большую статью Демидова об „Афоне“? (Оч.[ень] сочувственно, но робко, и как бы извиняясь перед „нашими“)»[68], – пишет Борис Константинович дочери 21 июля из Грасса в Порнишэ.

Еще один отзыв выходит на страницах «Возрождения», к пишущим в котором Зайцев присоединился лишь недавно. С. К. Маковский[69] точно подметит удивительную притягательность новой книги, привлекающей внимание читателя не сразу, пленящей «незаметно, внушением долгим, заставляя послушно возвращаться еще и еще на пройденный путь»[70]…

Книга Зайцева – это прежде всего дневник его странствия, и историческая ценность его писания о Святой Горе несомненна, ибо оно стало наиболее значительным опубликованным литературным свидетельством о русском присутствии на Афоне в период между двумя мировыми войнами.

Возможно поэтому самое важное и ценное в книге Зайцева было точно подмечено именно в рецензии профессионального историка – петроградского медиевиста Г. П. Федотова, ученика И. М. Гревса, уже в эмиграции обратившегося к истории Русской церкви и русской святости[71]. Отметил Федотов и малоудачные исторические экскурсы, нарушающие ткань живого повествования об Афонском странствовании писателя[72].

Алексей Смирнов, сын В. А. Зайцевой, расстрелянный большевиками в Москве осенью 1919 г.

Появление книги «Афон» явилось для Бориса Константиновича поводом к установлению диалога со многими представителями русского духовного сословия, жительствовавшими в свободном мире. Возможно, некоторые из них, как и Зайцев, полагали, что «вообще Афон только для русских! Иностранцам он непонятен»[73]. В течение многих лет Зайцев вел переписку с известным аляскинским миссионером, архимандритом Герасимом (Шмальцем), своим земляком по Калужской губернии: «С о. архимандритом оказались мы тоже земляками. Он из краев калужских, уроженец Алексина и так навсегда уж считает, что лучше, красивее Алексина на Оке ничего и на свете нет. Прислал из Аляски открытку: вид Алексина, сохранил его с 1912 года! А еще Калугу – Каменный мост, по которому гимназистом ходил я более полувека назад.

[…] Русский консул в Америке то ли завез ему, то ли прислал – уж не помню, почему именно – мою книжку „Афон“. А он сам на Афоне бывал, и монаха о. Петра, лодочника, калужанина родом, о котором упоминаю – знал лично. Раз Афон, да Калуга, за нею Россия, лучше которой ничего он не знает, значит я как-то ему и свой – и вот мы переписывались, сведенные Словом, все так же извилистыми, незаметными путями добравшимся куда надо, по волнам, по далеким морям, странствиям консула, к могиле праведника, где русский инок смиренно вышивает крестиком, а сосны вековым гулом над ним гудят, да океан глухо и сыро бухает»[74].