На арене со львами

— Он выбыл из числа могущественных и великих. Он теперь не может делать вид, будто он лучше своего отца или хотя бы равен ему. А раз не может — пускай все летит к чертям. Не вышел из него благородный рыцарь, так придется ему стать трагическим героем.

— Да брось ты себя изводить,— сказал Морган.— Столько лет миновало с тех пор, а ты, как Хант, перебираешь и перебираешь прошлое. Знаешь, иногда мне кажется, что все очень нехорошо… ну, то, что у нас с тобой. Если б не я, если б между нами ничего не было, вам с Хантом, может, и удалось бы избавиться от гнета прошлого.

— Нет.— Ее голос прозвучал резко, твердо.— После того съезда я уже не могла… у нас все пошло неладно чуть ли не с самого начала, а особенно после того, как Хант занялся политикой. Ты, наверно, и сам заметил: мне предназначалась официальная роль супруги августейшей особы. Я должна была хорошо выглядеть, устраивать приемы, воспитывать детей — и больше ничего. Вместе в постель мы ложились не чаще двух раз в год, да и то спьяну. А когда начались все эти заседания комиссии, предвыборная борьба, я на время пришлась ко двору, мы действовали заодно, понимаешь? Но после съезда я уже не могла вернуться даже к тому, что было прежде. Он сдался так безропотно, что я этого не вынесла. Я сдаваться не намерена.

Они долго молчали, а потом Морган сказал:

— Ладно, теперь буду спокоен.

— Не будешь, насколько я тебя знаю, ты не можешь.

Он взял ее за руку.

— Зато могу кое-что другое.

Стоя рядом с Данном возле чугунной ограды, пристально глядя поверх холмика, заслонявшего гроб Андерсона, на крепкие обнаженные руки Кэти, руки, которые так часто замыкали его в любовных цепях, Морган не мог с уверенностью сказать, вспомнилась ли ему сейчас одна ночь или же сразу многие. А было их много, посвященных любви и бесконечным разговорам. Иногда Моргану казалось, что он всю свою жизнь только и занимался любовью да разговорами, трудно было отличать тела и слова, отличать тела от слов, трепет обладания и несмолкаемый объясняющий шепоток; рассказчику оставалось только рыться на этой свалке, обшаривая прошлое, отбирая все, что входило в возводимые им шаткие построения. А иногда труднее всего оказывалось отличить рассказчика от Моргана, определить, когда же ты, перестав рыться в былых разговорах и связях, начинаешь объяснять Шепотком только то, что касается обладания.

«…и потому не убоимся,— говорил священник, и Морган невольно вслушивался,— хотя бы поколебалась земля и горы двинулись в сердце морей. Пусть шумят, вздымаются воды их, трясутся горы…»

Данн шевельнулся рядом; Морган поглядел на него, увидел тощую шею и твердую челюсть. Данн, разумеется, отлично умел — и, разумеется, сейчас сумел бы еще лучше — безошибочно определить, что кандидат «не вытянет», что у него не хватит силенок, решимости или чего-то там еще; его нюх — достаточное к тому основание, ему незачем прибегать к посредничеству слов. Что это именно так, никогда не сомневался даже сам Андерсон; Данн сказал Кэти, что это так; Морган много лет прикидывал, так ли это, раскидывал умом то так, то сяк и еще по-иному, словно какой-то замысловатый кусок из загадочной картинки. Но кусок этот упорно не укладывался в картину известных ему сведений и сделанных им умозаключений. В том, что касалось Данна — укладывался, а вот не укладывался в том, что касалось Ханта Андерсона.

«Превознесен буду среди народов и превознесен буду на земле…»

Вот и Андерсон вообще-то стремился к тому же, подумал Морган, услышав эти слова. Просто в каждом человеке я хочу раскрыть не худшее, а лучшее, сказал он когда-то, стоя возле того места, где лежало сейчас его долговязое тело, укрытое свинцом и американским флагом. Метил он высоко, и, несомненно, истоки его поражения заключались уже в самой цели, которую он перед собой поставил.

Морган издали увидел, как Зеб Ванс вытянул шею — костлявую, стариковскую шею, так как сидевший перед ним толстый сенатор со Среднего Запада все заслонил, столь истово подавшись вперед, словно боялся угодить в геенну огненную, если пропустит хоть слово. Зеб Ванс, подумал Морган, глядя на старика, ни на свой ни на чужой счет никогда не мнил ничего такого, что возомнил о себе Андерсон; Зеб был опытнее — очень уж хорошо разбирался он в людях и, возможно, очень уж хорошо знал самого себя. И все же он сидит сейчас, ерзая на стуле, после того, как проехал в адскую жару половину штата,— такого не только требовать, но даже ожидать никто не мог от старика,— дабы попасть на похороны человека, занявшего его место в сенате.

Увидев из комнаты Андерсона, как Зеб Ванс, тяжело топая, взбирается по ступенькам, Мэтт Грант и Морган выбежали на крыльцо; старик опирался на трость, но выглядел крепче и держался прямее, чем Миллвуд Барлоу, как всегда, шедший за ним по пятам. Негр в шоферской кепке стоял рядом, готовый помочь.

— Здорово, Мэтт, ты что-то постарел,— сказал Зеб Ванс,— А где вдова?

— Зато вы раз от разу все молодеете.— Мэтт по-медвежьи облапил старика.— Я вас немедленно к ней провожу.

Зеб Ваис увидел Моргана, и глаза его сверкнули.