На арене старого цирка

Из окон нашей гостиницы виден был весь Самокат: балаганы, толпы народа вокруг них, все веселье Нижегородской ярмарки.

Ночью Самокат затихал, но зато то тут, то там раздавались свистки городовых и крики: «Держи, лови, лови!.. Украли!.. Бей!.. Убил!.. Держи — убил…» Или душераздирающий женский крик и плач и заборная ругань из Азиатского переулка, находившегося налево от цирка.

Казалось, все зверское, дикое и подлое, что есть на Руси, собралось здесь.

Афера, воровство, разврат, убийство и тут же монашенка, собирающая на построение «храма божьего».

Но самое печальное, что тут же вертелись, все видели и слышали дети. Ярмарка кишмя кишела детьми от грудного возраста у матерей на руках до подростков. Только теперь я понимаю, какое разлагающее влияние имела на детей ярмарка.

Мы, дети, играли в Азиатский переулок. Девочки подмазывали щеки и губы, подводили брови и зазывали нас, мальчиков, в «свой дом». Мы же спрашивали: «Сколько?» — «Рубль». — «Нет, полтинник».

Нас выдрали за эту игру, а мы не могли понять, за что нас дерут: ведь все это мы слышали из окон гостиницы.

Балаганов на ярмарке было очень много, хоть отбавляй. Но веселье ярмарочное было какое-то невеселое, напускное, под хмельком, под лузг и щелканье семячек. Пьяная ругань звучала сильнее, чем звуки оркестра, и самое «веселое» было, когда вдребезги пьяный муж лупцевал жену или жена била мужа, вытаскивая его из кабака. А кабаки стояли на каждом шагу. Подростки и те напивались пьяными.

Эту жуткую и омерзительную картину называли «ярмарочным весельем».

Можно было встретить не только в Азиатском переулке, но и в любом месте ярмарки проституток в таком возрасте, что им бы еще в куклы играть. А они ходят накрашенные, в ярких платьях и ведут себя циничнее и вульгарнее, чем взрослые.

Особенно отвратительно было на Самокате по воскресным дням. Везде валялись пьяные, которых незаметно обирали до нитки выдававшие себя за земляков или соседей «сердобольные люди». А то доверчивый простак из деревни попадет в лапы «тринадцатой веры», этих рыцарей легкой наживы. («Тринадцатой верой» называлась азартная картежная игра.) Или увлечется игрой в «три листика», «ремешок» или «наперсток».

Наконец, за Самокатской площадью, на поле перед вонючим прудом, устроено было своеобразное Монте-Карло, и шла игра в «очко».

Полиция получала с этих «игр» свой законный процент. Комбинации опытных шулеров проделывались с ее ведома и попущения. На все была своя такса. И назначались на ярмарочные посты такие чины полиции, которые умели себя не забывать и начальство помнить. Бывало, что и краденое прятало само начальство, само же его, если нужно было, и находило.

Полиция очень любила цирк и не стеснялась его служащих. На галерке цирка происходили свидания аферистов с полицией и делился дневной заработок. Часто после спектакля с галерки десятками выметали пустые кошельки и бумажники. Полицейский пост был в сторожке у цирка. Под пьяную руку городовые, не стесняясь, рассказывали, все кучерам и служителям цирка, а те передавали нам, артистам.

Балаганов на ярмарке было около двадцати. Были и хорошие и плохие. Тут же стояли в ряд карусели, качели, различного рода силомеры.

Нужно было большим молотом ударить по деревянной наковальне. От такого удара вверх по шесту аршин на десять длиной взлетала железка. В конце был положен пистон. Если ударявший выбивал доверху, то раздавался выстрел. За каждый удар платили по гривеннику. За три выстрела подряд ударявший получал полтинник. И тут дело не обходилось без жульничества. Хозяин мог так поставить свою деревянную наковальню, что даже от слабого удара получался выстрел. Делалось это, чтобы разжечь азарт и собрать больше гривенников.

Были на ярмарке и «колеса счастья» и «коробки счастья» и все с обманом и в расчете на азарт. Подходил свой, подставной, выигрывал и часы, и деньги, вовлекая в игру доверчивых зрителей.

Балаганы конкурировали между собой. Были балаганы с артистами, с марионетками, с механическими куклами, которые разыгрывали целые феерии. Каждый балаган был на свой образец. Успех балагана зависел от рауса. Особенно это заметно было в воскресные и праздничные дни, когда народ валил толпами туда, куда его крикливее и интереснее зазывали.

Любители находились на все. У такой примитивной штуки, как панорама, стоял хвост. Панорама — коробка на подставке, в коробку вделано увеличительное стекло. Внутри на толстой вращающейся палке укреплены на равных расстояниях картинки. Перед панорамой скамья. Плата пять копеек. И публика толпится, смотрит. А панорамщик зазывает, балагурит, рассказывает всякие небылицы о своих картинках.

— Подходите, господа, подходите! Увидите Наполеона, въезжающего в Москву на белой лошади.

— Дяденька, — говорит смотрящий, — что-то не видать

Наполеона, и белой лошади не видать.

— А ты смотри лучше, там вдалеке лесок, за леском он самый и стоит.

Часто бывало, что любителю панорам во время сеанса чистили карманы.