На берегах Гудзона. Голубой луч. Э.М.С.

Разумеется, он не мог ничего понять из того, что видел, но, увидев изготовленный мною аппарат, он догадался, что я сделал какое-то чрезвычайно важное открытие.

И тут-то мистер Кардиф выказал свою истинную сущность: свою низкую страсть к наживе и свой неимоверный эгоизм. Он достал из кармана подписанное мною условие и заявил, что я его обманул, не сообщив ему о своем новом открытии; что все, что бы я ни изобрел и ни открыл, принадлежит ему, что этот аппарат — тоже его собственность, что все это он купил ценой молчания и, наконец, что он сможет найти пути и средства для того, чтобы вырвать у меня мою тайну. Напрасно я объяснял ему, что это открытие не может быть ни в каком отношении пригодно для завода, — он не хотел мне верить и ушел в самом разгаре нашего спора. Представьте себе мой ужас, когда два дня спустя я обнаружил исчезновение этих бумаг из ящика моего письменного стола. Разумеется, я заподозрил Кардифа. Весь день я наблюдал за ним при помощи голубых лучей и вечером увидел, как он, запершись в библиотеке, разложил на письменном столе мои бумаги и принялся их изучать.

На следующий день он прислал за мной. Не скрывая, что украл бумаги, он развязно сообщил мне, что они у него, и потребовал, чтобы я их расшифровал. Конечно, я не согласился на это. Когда он увидел, что меня невозможно переубедить, он стал угрожать, что выдаст меня полиции, но это еще не все. Он намекнул мне, что ему известны имена лиц, принимавших участие в Дублин-Кэстльском заговоре, и заявил мне, что он выдаст также и их. Я очутился в ужасном положении. Я знал, что Кардифу никогда не удастся разгадать мой шифр и что, следовательно, моя тайна не станет его достоянием. Но что будет, если он приведет в исполнение свою угрозу?

Я думал о своих товарищах, находящихся в Ирландии. Я еще продолжал вести с ними переписку. Я знал, что они продолжают свою работу для блага человечества, борются против безумия войны и вербуют солдат для единственной справедливой войны: за свободу. Мне нисколько не улыбалась мысль быть заключенным в тюрьму, я считал, что мое открытие все же должно принести пользу человечеству. Оно могло дать необычайную экономию угля, воды, рабочей силы, и я не мог допустить, чтобы оно окончательно погибло. Так прошла неделя. Это были ужасные дни: с часу на час я ждал, что меня арестуют, однако, ничего не произошло. В конце недели Кардиф снова послал за мной. Он был чрезвычайно любезен, говорил, что прекрасно понимает и оправдывает мое поведение. Я был поражен, не мог понять происшедшей в нем перемены. Вы ирландец, О’Киффе, и несмотря на то, что большую часть своей жизни провели в Англии, вам не чужда любовь, которую все ирландцы питают к своей несчастной родине.

О’Киффе утвердительно кивнул головой:

— Да, и мне знакомо это чувство.

— У меня эта любовь превратилась в страсть. Ирландия заменяла мне мать, сестру, любимую женщину. Ирландия, угнетенная и униженная отчаявшаяся, была госпожой моего сердца, моей души, тела и мозга. Когда я проходил по многолюдным улицам Лондона, я представлял себе свежую зелень моей родной страны и чувствовал, как мое лицо ласкает приятный ветерок. Я тосковал по Ирландии, как человек тоскует по своей возлюбленной. Кардифу это было известно и именно на этом чувстве он строил свои планы.

Послышался стук в дверь; Мак Кеннан, казалось, не обратил на это внимания. О’Киффе вынул из кармана часы. Было девять часов. Репортер тихо сказал:

— Войдите.

Дверь открылась, и появился Джонсон.

О’Киффе жестом попросил его сесть. Мак Кеннан заметил его. Странное выражение появилось в его серых глазах.

О’Киффе почувствовал, как кровь отлила от его лица. Мак Кеннан усмехнулся странной усмешкой, как человек, который сознает, что конец его настал, его жизненный инстинкт еще противился, но утомленная душа жаждала покоя.

Одно мгновение у О’Киффе появилось желание крикнуть Джонсону:

— Уходите, я ошибся, уходите.

Ему хотелось вытолкнуть сыщика из комнаты и сказать Мак Кеннану: «Я не слышал ни одного слова из того, что вы говорили, я ничего не знаю. Бегите. Вы должны жить и создать для человечества лучшую, более счастливую жизнь». Между тем, как эти мысли в диком беспорядке проносились в мозгу О’Киффе, он услышал, как в комнате прозвучал глубокий, спокойный голос Мак Кеннана, и понял, что он бессилен: судьба этого человека, вошла в комнату вместе с Джонсоном. Мак Кеннан сказал:

— Вы пришли как раз во-время, чтобы услышать мое признание, мистер Джонсон. Аллан Креган невиновен: я убил Кардифа и Лока.

Джонсон, который стоял все еще в дверях, как оглушенный опустился в кресло. Его лицо выражало смущение и недоверие. В первый раз за всю свою жизнь он не знал, что сказать.

Но Мак Кеннан обратился к О’Киффе. Поняв по его побледневшему лицу, что репортер не может овладеть собой, он ободряюще положил ему руку на плечо.

О’Киффе схватил его сильную руку, задержал ее в своей и крепко жал.

— Начало этой истории я уже рассказал мистеру О’Киффе и теперь буду продолжать свой рассказ с того места, на котором остановился.

Джонсон согласился.