На берегах Гудзона. Голубой луч. Э.М.С.

— Наш доктор? Это ангел, а не человек, это самое лучшее создание, когда-либо бывшее на земле. Он все отдает беднякам и до смерти изнуряет себя ради них. Истинный христианин, благочестивый и добрый. На этой неделе он четыре ночи подряд глаз не смыкал, неотлучно просиживая у постели одного американского матроса, сорвавшегося с мачты. Все врачи сказали, что он безнадежен и непременно должен умереть, но наш доктор его отходил; он умеет побороть даже смерть.

— Несмотря на это, он все-таки допустил, что моя, Мириам умерла, — заметил Самуил Каценштейн с горечью.

— Это не его вина. Ведь она была еврейкой, и господь пожелал ее смерти. К черту! Бутылка пуста, пора спать. Приходи скорей опять, шини[2], мы с тобой еще поболтаем.

Он поднялся и, качаясь, проводил разносчика до боковой калитки.

Самуил Каценштейн стоял на берегу Гудзона. Дул порывистый ветер. Могучие волны огромной реки с ревом ударялись о гранитный берег. Буря рвала и разгоняла тучи, которые беспрестанно вновь набегали, заслоняя бледный свет луны.

Старик устало опустился на камень и закрыл лицо руками.

Страшное подозрение начало закрадываться к нему, — настолько страшное, что он боялся думать о нем… Но нет, он зол и неблагодарен… Он смеет осуждать человека, чью доброту и благородство все возносят до небес. Его подозрение не более как безумие. И все же…

Долгое время он просидел раздумывая и борясь с собой, пока, наконец, не увидел, что не может оставаться один с терзающими его сомнениями. Он должен поделиться ими с кем-нибудь, должен убедиться, не находится ли он в самом деле на грани безумия, если ему в голову приходят такие мысли.

Из всех людей, которых он знал, был только один, кому он мог довериться — Гарвей Уорд. Самуил Каценштейн питал к этому человеку неограниченное доверие и высоко ценил его ум и благородство. Кроме того, Гарвей — врач, он сумеет разобраться в этом.

Каценштейн пришел к молодому человеку на городскую квартиру Уордов, и был тотчас же принят им в кабинете.

Торопясь и сбиваясь, старый разносчик рассказал о своем приключении прошедшей ночью, о своих прежних наблюдениях, о таинственных словах Тома Барнэби и, наконец, — с большим усилием и пугаясь собственных слов, — об ужасном подозрении, закравшемся в его Душу-

Гарвей Уорд вскочил:

— Вы с ума сошли, Каценштейн! Горе лишило вас рассудка. Человек, которого вы осмеливаетесь подозревать в подобном злодеянии, известен во всей Америке как филантроп, как один из лучших и гуманнейших людей. Кроме того… это было бы чудовищно… И какой в этом смысл? Нет, нет, выкиньте эту мысль из головы, мой друг.

— Вы знаете доктора Брэсфорда лично?

— Нет, но то, что я вам только что сказал, могут подтвердить тысячи других достойных доверия людей. Доктор Брэсфорд живет исключительно для своих пациентов, он очень многим спас жизнь… Ваши подозрения построены на одних случайностях.

— А моя Мириам?

— Ее болезнь, наверное, была много опаснее, чем вы думаете; она поступила в санаторий слишком поздно!

Самуил Каценштейн разочарованно покачал головой; от Гарвея он ожидал большего.

— Я хочу кое о чем спросить вас, г. Уорд. Для меня было бы большим облегчением, если бы вы поговорили с врачом нашей больничной кассы Смитом; он пользовал Мириам до ее поступления в санаторий.

— Хорошо, я это охотно сделаю; когда он принимает?

— От трех до шести.

— Я зайду к нему. Вам же, мой друг, не следует предаваться подобным мыслям. Большое горе может повлиять роковым образом на нервы — я это знаю.

Доктор Смит был польщен, когда к нему пришел молодой психиатр Гарвей Уорд, который успел уже завоевать в медицинском мире известное положение. Осведомленный Каценштейном, он охотно отвечал на вопросы молодого человека.

— Да, я был сильно поражен, когда услышал о смерти Мириам Каценштейн. Свой бронхит она осилила, а слабость и истощение были лишь результатом скверных условий жизни. Я искренно был рад, когда узнал, что доктор Брэсфорд принял девушку в свой санаторий, будучи вполне уверен, что три — четыре недели пребывания на чистом воздухе, соответствующее питание и уход совершенно восстановят ее здоровье.

— А вы уверены, что легкие не были поражены?

— Я могу в этом поклясться.

Гарвей Уорд вернулся домой в глубоком раздумье и несколько удрученный. К словам врача больничной кассы нельзя относиться легко. Но тем не менее подозрение разносчика остается все-таки неосновательным. Тут дело, по-видимому, идет о недосмотре со стороны сиделок, и это обстоятельство должно быть установлено и выяснено. Случается ведь, что к неимущим пациентам, пользующимся бесплатным лечением, сиделки относятся поверхностно; однако, в санатории д-ра Брэсфорда исключена всякая возможность подобного явления.

Служитель, принесший почту, нарушил ход мыслей молодого Уорда. Среди других писем одно было от Грэйс Мэтерс. Она писала:

«Дорогой друг!

Я дала себя уговорить своей невестке остаться здесь еще две недели. Прошу вас, не прекращайте поисков. Сознание, что убийцу не постигла должная кара, мучит меня.