На берегах Невы

Предвариловка была не из этого сорта тюрем. Это была современная привилегированная тюрьма для привилегированных политических заключённых. Большинство камер были одиночными. Надзиратели и охрана были очень вежливыми и внимательными. Камеры были чистые, свежевыкрашенные с центральным отоплением. Армейская кровать с двумя подушками и одеялами, маленький умывальник, стол, стул и ведро для нужды. Небольшая лампа была достаточной, чтобы читать и писать. Пища была вполне нормальная: утром лёгкий завтрак из чёрного хлеба и чая с добавленным молоком; на обед и ужин были борщ или щи с мясом, хлеб и иногда — печенье. Еда подавалась через маленькое окошечко в двери. Всегда было мыло, но бритву иметь не разрешали, однако, имелся парикмахер, который стриг всего за 25 копеек. Ножи и вилки тоже были запрещены, взамен выдавались деревянные ложки и подобие деревянной вилки. Прогулок не было, по крайней мере, те пять месяцев, что я там был. Свидания не разрешались, но письма и посылки доставлялись быстро. Отлично было то, что имелась прекрасная библиотека с огромным выбором книг, и книг можно было заказывать сколько угодно. Пока я там сидел, я перечитал столько книг, сколько никогда не читал ни раньше, ни после тюрьмы. В каталоге были полные собрания сочинений Ницше, Шопенгауэра, Эдгара Алана По, Джека Лондона, Достоевского, Золя и множества других авторов. Единственно, что отравляло моё существование, это неопределённость моей судьбы. Я плохо спал и подсознательно был испуган. Военный трибунал? Каторга? Смертная казнь? Что будет? Новостей из дома не было, за исключением нескольких поздравительных открыток от моей матери и сестёр. И в тоже время я чувствовал некую гордость, что я — часть революции. Я активно борюсь за революцию, хотя я и допускал, что не совсем удачно. Вообще была сильная мешанина преувеличенных и незрелых мыслей и чувств.

Со второго дня моего пребывания в тюрьме я начал слышать стук и с правой стенки, и с левой. Понятно, что это был беспроволочный телеграф, но я не знал кода. Только двумя неделями позже, когда я получил пищу, я нашёл в масле бумажку с кодом. Какой-то неизвестный друг послал это мне. После этого я стал тратить много времени на перестукивания с соседями слева и справа, а также сверху и снизу: в этом случае мы использовали водопроводные трубы. Слева от меня сидел университетский студент за распространение таких же листовок, как и я, но — матросам Балтийского флота. Он думал, что ему дадут много.

— Сколько тебе грозит?

— Думаю, что не меньше десяти лет каторги.

Он не сказал мне свою фамилию, а звали его Кириллом. У меня появились плохие ассоциации: Кирилл и Борис были два брата в древней истории, которые оба были убиты один за другим.

Наступил апрель, маленькое окошечко наверху стенки теперь было открыто, принося шум улицы и ностальгию по свободе — по свободе ходить и говорить с другими людьми. Изоляция от внешнего мира стала раздражать. И вдруг 13 апреля, я не могу забыть этот день, надзиратель сказал мне следовать за ним. «Возьми свои вещи», — он был старым человеком.

С прыгающим сердцем и дрожащими руками я быстренько собрался. «Ну вот и суд!», — думал я. Надзиратель был настроен дружелюбно, он даже улыбнулся мне.

— Иди домой, — сказал он мне.

— Домой? — спросил я глупо.

Я не мог поверить своим ушам.

— Свободен, — повторил он, — Вот твои деньги и перочинный нож. Это всё, что у тебя было. Пожимая мне руку, он добавил: «Не лезь ты никуда, парень. В следующий раз так легко не отделаешься».

Мои родители уже ждали меня в прихожей. Им уже всё сообщил мой дядя, который звонил армейскому прокурору, ведущему моё дело. Тот объяснил моему дяде, что поскольку я ещё не распространил листовки, то преступление ещё не имело места. Если бы это шло по гражданской линии, то Министерство юстиции могло отправить меня в ссылку в Сибирь просто административным распоряжением; но армия не имеет такой силы и, следовательно, я свободен. Мои сёстры кричали и целовали меня. И наши собаки, два огромных далматинца, тоже приветствовали меня лаем.

Естественно, после ареста я был исключён из гимназии; однако, когда директор школы узнал, что я освобождён без суда, то он сказал, что если я сдам экзамены, то он даст мне диплом вместе со всеми. Таким образом, следующие пять недель я засел за учебники. Когда я вернулся в свой класс, то вся школа приветствовала меня, как героя: они аплодировали мне. Разве я не пострадал за демократию? Я сдал экзамены и получил диплом. И сразу подал документы в Петербургский университет.

Часкольский не захотел меня видеть: «Только не сейчас, надо подождать, за тобой может быть слежка».

Только в середине лета я встретился с ним в пригороде Петербурга, Павловске. Мы нашли пустую скамейку на аллее недалеко от театра «Казино», где шёл концерт. «Мы вычеркнули тебя из военной секции нашей партии. Мы не хотим, чтобы ты работал в подполье. Оставайся членом партии и работай в студенческой организации, пока ты в университете». И он добавил с горечью: