На берегах Невы

Гумилев не мог не слышать звонкого, хлесткого «дурак» брошенного в него. Что он ответит? Неужели афоризм Сологуба — «Где люди, там скандал», получит здесь подтверждение?

Но Гумилев еще выше поднимает голову и гордо смотрит прямо перед собой поверх слушателей на стену, рот его растягивается широкой, самодовольной улыбкой — будто он принял смех, за одобрение. Ведь действительно смешно сказать негритянке, что она бледна, как тут не рассмеяться?

И он спокойно продолжает:

То повиснув на тонкой лозе,
То запрятавшись в листьях узорных,
В темной чаще живут шимпанзе
По соседству от города черных…

— Притворяется, что не слышал, — шепчет Бобров. — И вы тоже делаете вид, что не слышали, как смеются над вашим мэтром. Слушайте его внимательно, восхищайтесь, наслаждайтесь.

Я ничего не отвечаю. Он наклоняется ко мне:

— А лучше послушайте-ка стихи тоже обращенные к негритянке и тоже о негритянских странах — и начинает читать, прекрасно выговаривая:

Mon enfant, ma soeur
Pense a la douceur
D'aller vivre ensemble…

Я прижимаю палец к губам. — Молчите! Перестаньте!

Гумилев кончил, встает и кланяется. Жиденькие аплодисменты, я напрасно отбиваю себе ладони, стараясь «подогреть аудиторию». У нас в Петербурге это безошибочно удается. Я в этом деле «спец», меня в Цехе так и называют «мастер клаки».

Надо почти пропустить первую волну аплодисментов, вступить в нее, когда она уже начинает падать, вступить с бешеной энергией и этим вызвать овацию.

Но здесь мои расчеты не оправдываются. Мало кто следует моему примеру. Слушатели шумно спешат к выходу, как ученики после скучного урока.

Я растерянно остаюсь на своем месте. Гумилев подходит ко мне. Весь его вид свидетельствует о том, что вечер прошел, как нельзя лучше, и он очень доволен и рад.

— А вас ждет приятный сюрприз, — говорит он мне улыбаясь. — Мы сейчас отправимся с Федором Кузьмичем и Анастасией Николаевной к Пронину. Он и вас пригласил, — широкий жест в сторону — Позвольте вам представить Бориса Константиновича Пронина.

И сразу из-под протянутой руки Гумилева, как из под земли, появляется Пронин.

Так вот он какой: Пронин — перпетуум мобиле, Пронин — громокипящий кубок несбыточных проектов, Пронин — муж знаменитой Веры Александровны — «la maitresse du chien» и сам хозяин «Бродячей Собаки» — иллюзионист Пронин.

Внешность — обыкновенная. Без особых примет. Но до чего он симпатичен. Он энергично и «задушевно» трясет мою руку и в порыве дружеских чувств как вихрь налетает на меня, чуть не сбивая меня с ног. Вот, вот он заключит меня в объятия и прижмет к своему любящему сердцу. Я отступаю на шаг.

Но до объятий все же не доходит. Он неожиданно кончает восторженную тираду вопросом: — Надеюсь вы не откажетесь осчастливить меня своим посещением?

И я «конечно» не отказываюсь.

А он уже, расталкивая встречных, летит размахивая руками к Сологубу, почтительно и шумно приветствуя его.

— Что, огорошил он вас? — спрашивает Гумилев. — К нему надо привыкнуть. Милый, но неправдоподобный человек. Весь разрывается от жажды деятельности. Если такую энергию к чему-нибудь путному приложить, мир перевернуть можно. Пойдемте в буфет, выпьем чаю.

И мы идем. Гумилев оглядывается.

— А этот рыжий уж опять тут, как тут. Как тень за мной ходит и стихи мои себе под нос бубнит. Слышите?

Я тоже оглядываюсь. Да, действительно, — огромный рыжий товарищ в коричневой кожаной куртке, с наганом в кобуре, на боку, следует за нами по пятам, не спуская глаз с Гумилева, отчеканивая:

Или бунт на борту обнаружив
Из-за пояса рвет пистолет
Так, что сыпется золото с кружев
С розоватых, брабантских манжет…

Гумилев останавливается и холодно и надменно спрашивает его:

— Что вам от меня надо?

— Я ваш поклонник. Я все ваши стихи знаю наизусть, — объясняет товарищ.

Гумилев пожимает плечами:

— Это, конечно, свидетельствует о вашей хорошей памяти и вашем хорошем вкусе, но меня решительно не касается.

— Я только хотел пожать вам руку и поблагодарить вас за стихи, — и прибавляет растерянно — Я Блюмкин.

Гумилев вдруг сразу весь меняется. От надменности и холода не осталось и следа.

— Блюмкин? Тот самый? Убийца Мирбаха? В таком случае — с большим удовольствием. — И он улыбаясь пожимает руку Блюмкина. — Очень, очень рад…

Вернувшись в Петербург Гумилев описал эту сцену в последнем своем стихотворении: «Мои читатели»

Человек среди толпы народа
Застреливший императорского посла,
Подошел пожать мне руку,
Поблагодарить за мои стихи…

Кстати, читая мне это стихотворение он особенно веско произнес: