На берегу Днепра

Савелий Лукич не ошибся. Тришка зашел к своему дружку и сидел там битых два часа. Но вот, наконец, покачиваясь, Тришка вышел. Он был пьян и что-то громко говорил Луцюку, вышедшему на порог проводить его.

Старик прислушался, но слов не разобрал. «Да это и не так уж важно», — решил он и, проводив взглядом удалявшегося полицая, заторопился домой. В сенцах он трижды ударил в ладоши. В темном прогалке чердака появилась голова Алексея Сидорова.

— Давайте, да быстрей, — сказал ему Савелий Лукич, и голова солдата мгновенно скрылась. Затем с чердака спустились кованные железом сапоги, и перед Савелием Лукичом предстал Антон Кауров. На нем поношенный немецкий мундир ефрейтора, набекрень надетая пилотка, на ногах большие, с широкими голенищами, яловичные сапоги.

— Ну как? — спросил он старика, осматривая себя в этом одеянии.

— Ничего, пройдет, — отечески ласково сказал ему Савелий Лукич, и Кауров уловил в его голосе ноту скрытой тревоги.

— Не надо беспокоиться, — сказал он Савелию Лукичу. — Все будет хорошо.

— Антон! — свесив с чердака голову, окликнул его Сидоров. — Главное, не горячись. Слышишь: не горячись.

— Ладно, постараюсь, — и Кауров вышел за калитку.

Он пошел по улице не спеша, вразвалку.

Из соседнего с магазином двора вышла пожилая женщина и пошла ему навстречу. Они почти одновременно поравнялись с домом Луцюка, и Кауров, увидев, что она тоже идет в магазин, остановился, достал сигареты, закурил.

— Здравствуйте, Аким Никитыч, — услышал он.

Женщина говорила с лавочником заискивающим тоном.

— Ну, здравствуй! — раздался в ответ басистый голос Луцюка. — Чего пришла-то?

— Крупицы б мне хоть немножко… фунтик бы…

— Нету у меня крупы.

— Да как же так, Аким Никитыч! Вот ведь целый мешок стоит. Мне бы немножко, внучок больной, кашку б ему…

— Иди, иди, бабка! Ежели б я мог, я б тебе не фунт, а цельный мешок отпустил: питайся себе на здоровье. Да не могу. Этот товар отпускаю только немцам… по записочкам коменданта отпускаю.

— Креста на тебе нет, Аким Никитыч! — со стоном произнесла старушка и вышла.

— Крест носим! — сердито бросил ей в спину Луцюк и затеребил пальцами свою жидкую клинообразную бороду на пухлом, с кустистыми бровями лице.

Кауров вошел в магазин.

Увидев его, сидевший на табурете среди магазина Аким Никитыч вскочил, осклабился, зашел за прилавок и, раскланиваясь, залебезил:

— К вашим услугам, господин ефрейтор.

Кауров, не ответив на его приветствие, коверкая русские слова, заговорил:

— Я хотель, видит, этот… Э-э, ну, как это? Э-э… — он показал руками на дверь, ведущую в жилую половину дома.

— Мою квартиру? — подсказал Аким Никитыч.

— Да, да! — заулыбался Кауров. — Мой господин полковник хотель здесь остановился.

— Пожалуйста! — снова осклабился лавочник, поглаживая свою жидкую бородку. — У нас как раз никто не стоит. Всего неделя только как выехал господин майор Фриц Редель.

— О да! Мы это очень хорошо знал, — подтвердил Кауров.

В магазин вошли две женщины, и лавочник заторопился проводить гостя в дом.

— Пожалуйста, вот сюда пройдите, — услужливо открыв дверь в другую половину дома, сказал он Каурову.

Антон прошел.

— Ганна, у нас гости! — еще больше засуетился старик. — Поухаживай за господином, покажи ему наши комнаты, потом обедом угости!

Полная, с большими умными глазами на бледном лице тридцатилетняя женщина отложила в сторону книгу, бросила недовольный взгляд на отца и, поклонившись гостю, прошла в кухню.

Лавочник подскочил к ней, шепнул на ухо:

— Полюбезней будь, поласковей, а не то…

Ганна отшатнулась.

— Ну, ну, большевичка! Делай, как говорят!

Дочь, прикусив губу, молчала.

— Дура! — уже мягче заговорил лавочник. — Ты понять должна, что не кто-нибудь, а сам полковник хочет стать у нас на квартире. А этот господин при нем служит, так что смотри у меня…

И он вернулся к оставленному в зале Антону Каурову.

— Вы уж извините, господин ефрейтор, — потирая руки, снова залебезил лавочник. — Я с вашего разрешения пойду в магазин, а дочка вам все покажет, расскажет.

Кауров в знак согласия закачал головой, и старик скрылся за дверью.

Ганна с ничего не выражающим, каменным лицом вошла в комнату и строго спросила:

— Будете обедать?

— Нет! Сначала поговорим, товарищ Тихая.

Ганна вздрогнула. Гитлеровец назвал ее конспирированное в отряде имя.

С усилием улыбнувшись, Ганна сказала:

— Вы ошиблись, господин. Моя фамилия Тихорецкая.

— Я все знаю, — пристально глядя в глаза молодой женщины, многозначительно произнес Кауров. — Вот прочтите записочку.

Ганна взяла поданный ей клочок бумаги, стала читать:

«Товарищ Тихая!

Податель этой записки выполняет очень важное задание, а посему окажите ему содействие. По выполнении задания идите на базу.

Колодченко».

Сомнений не было — письмо написано командиром. Она сразу же узнала его почерк. Но тем не менее решила еще раз проверить:

— Я ничего не понимаю. Какой Колодченко?

— Триста тридцать три, — не задумываясь, улыбаясь, ответил Кауров, и Ганна облегченно вздохнула.