На берегу неба

Внешне ничего страшного не произошло, тем более что немногие в «Садах» знали, что приключилось с братом Гека на Патриаршей горке. Но для Гека это было настоящее крушение. Может быть, только его жена и поняла это. Какие-то мощные тяги лопнули, какие-то долго вызревавшие, важные надежды, которые даже в самый отчаянный час, как тросы, держат человека. И он сорвался. Не знаю, что больнее ударило его – гибель брата или лопнувшая, как мыльный пузырь, здесь, в «Садах», зародившаяся у него вера, что мир все же добр, и люди добры в своей сокровенной глубине, и счастье – неподдельное, доброе счастье – существует. Гек много пил, но спиртное не приносило ему покоя; в глубине его глаз все сильней разгорался какой-то лихорадочный огонь. Он словно все время искал вокруг что-то, но скоро, убедившись, что этого нет и здесь – в этом доме, на этой терраске, в этой компании, – прощался и отправлялся дальше на тщетные поиски. Он обошел всех, кого знал, все мансарды, где художники то робко, то кощунственно экспериментировали с цветом; все снятые на лето садовые домики, где поэты мастерили клетки для птиц, пытаясь приманить слова на звуки птичьих трелей; все заставленные аппаратурой веранды, где барабанщики и бас-гитаристы никому неизвестных групп, едва проснувшись, раскуривались травой, чтобы сразу нырнуть в groove – неслышный профанному уху ритм течения нашего мира во вселенском желобе. Но нигде, решительно нигде он не мог найти того, что потерял – покоя. И тогда он садился в машину и мчался так, будто надеялся скоростью прорвать оболочку своего отчаяния или где-нибудь налететь на случайность типа стоящего за поворотом асфальтоукладчика, которая навеки избавит его от муки существования.

Однажды он обнаружил, что женщина, которую он извлек стальным резцом из изначальной тьмы, его любимая, ушла от него и у него больше нет ни жены, ни сына. Она не перестала любить его, просто поняла, что его утрата важней для него, чем счастье с нею. Поняла, что больше никогда не утолит его жажду, ибо ни она, ни он сам не знают, чего он жаждет. И если он хочет погибнуть, то она будет только мешать ему, но все равно не поможет. Уходя, она оставляла ему шанс – последний шанс, которым он пользовался всегда, когда в его жизни иссякала надежда, – бежать.

Гек проснулся в пальто на голом диване, на верхней холодной терраске незнакомого дома. Окно было распахнуто и там, за окном, мощно шумел голыми ветвями деревьев стылый ветер, комкая и унося в общем потоке шума резкие крики осенних птиц – ворон и сорок. Впрочем, этот дом не был совсем не знаком Геку. Он снял его на зиму для своей семьи. Вчера, когда он понял, что любимая им женщина ушла, а у него в сердце нет слов, чтобы вернуть ее… Он зачем-то поднялся сюда, наверх. Открыл окно… Открыл, чтоб слушать ночной ветер… Или подохнуть…

– Полина! Полина-а!

Это в соседнем доме древний старик зовет свою глухую жену. Она не слышит. Время от времени, оторвавшись от дел, она подходит к нему, видит полные мольбы глаза, его искричавшийся рот – и понимает, что он звал и зовет, ибо он зовет все время. Он лежит где-то в глубине огромного, ветшающего дома. Но орет так, что и при ветре слышно метров за сто:

– Полина-а! Полина!! Полина!!!

Какая старость и одиночество в этих нечеловеческих воплях, – думает Гек. – Какое отчаяние. Старик кричит уже с полчаса. Он знает, что жена где-то далеко, в соседней комнате или в саду, и надо усилить вибрации голоса, чтобы пробить неимоверные толщи глухоты между ними. Со стороны эти вопли так страшны, что кажется, будто старик упал с лестницы и сломал себе шею да так и лежит вниз головой. И никто не идет ему на помощь.

Гек поискал в кармане сигареты, нашел одну и закурил. Самое-то главное, что ничего страшного не произошло. Просто это одиночество. И старик хочет, чтоб его старая глухая жена подошла к нему в этот ненастный день. А она? Точно не слышит – или просто не реагирует? «Черт с ним, – думает, может быть, она, переставляя с места на место посуду на терраске. – Ничего с ним не сделается, поорет еще с полчаса, а там уж я подойду, только бы он не обделался…»

Гек стряхнул пепел на пол. В этом и есть настоящая жуть – конца жизни и конца любви. В отсутствии принципиальной иллюзии… Именно в голой правде, в окончательной выясненности самая жуть и есть…

Старик докричался все-таки: зашел кто-то из соседей. Слышен низкий женский голос и его мужской, привыкший к высокой звательной ноте:

– Я боюсь вас…

– Я просто услышала крики и зашла, но раз ничего не случилось, извините, Андрей Миронович…

– Я вас не знаю…

– Я Аннушка…

Да, старик не звал никого из чужого мира. Он звал своих из своего. Ему нужна одна Полина, его древняя спутница, чтобы разделить его отчаяние перед смертью и невероятную тяжесть прожитых лет. Кажется, он 1912 года. Невероятно… Однако он успокоился. Видимо, соседка привела-таки к нему Полину, и он затих. Что же произошло? Она пришла? И что? И ничего. А он успокоился: что это – как ни принципиальная иллюзия?!