На берегу незамерзающего Понта

Зуб на зуб не попадал от бьющего лихорадкой тело холода. Она не справлялась. Как вообще можно с этим справиться? Поля куталась в одеяло, но оно не спасало. Поля сердилась на слабое отопление. Но знала, что оно ни при чем. Поля искала, за что ей зацепиться, чтобы не сойти с ума, а потом обнаруживала себя вновь прижавшей к уху трубку и слушающей бездушный текст: «Абонент знаходиться поза зоною досяжності. Будь-ласка, зателефонуйте пізніше або надішліть смс…»⁵

И она начинала набивать сообщение, а потом до нее доходило, что оно не будет отправлено.

Следом появлялась свежая мысль: согреться. Во что бы то ни стало ей надо согреться.

И она, держась за стены, брела на кухню, ставить чайник, потому что, наверное, это могло бы помочь. А если с коньяком? Он же греет. Расширяет сосуды, обезболивает. У нее где-то был, Ванька приволок, так и не выпили…

Искать — сил не хватило.

Наполняя чашку, кипяток из чайника пролила себе на пальцы. Но было почему-то почти не больно.

Поднесла обожженное место к глазам. По детской привычке сунула в рот, чуть прикусив зубами и скользнув языком по начинающей проступать опухоли. И так и пошла назад, в комнату, думая, что эта чушь ей приснилась. Этого не может быть. Сейчас она ему позвонит и…

«Не жди, я не могу поспешил, ошибся».

«Мне до тебя — близко». Все еще на елке.

«Не жди, я не могу поспешил, ошибся».

«Мне до тебя — близко».

Господи, да в чем он ошибся? В ней? Что в ней не так? В чем она — не такая?

Чего он хотел в действительности?

Она ведь была — близко. И он — тоже. Ближе всех на земле. Или это только она так думала? А ему — летний роман, который должен был закончиться, как только придется уехать? Но зачем тогда эта елка? К чему?

Часы показывали десять — черная дыра сжирала и время тоже.

Она не знала, какой день. Не понимала, надо ли ехать сегодня в академию. Жизненно важным стало — зажечь все свечи на их с Ванькой ёлке-указателе друг до друга. Обожженными пальцами держать зажигалку и одного за другим касаться наполовину выгоревших фитильков. Наполнить комнату запахом ванили. И, может быть, его одеколона, который все еще хранился на полочке в ванной.

Спросить бы себя — зачем это делает? Ищет выход из холода? Или из этой действительности, в которой она осталась одна, без него?

Иллюзия, что ей показалось, что все еще продолжается, что не было этих слов, режущих глаза в свете экрана телефона — их же можно удалить — что она ждет третье января, прервалась. Прервалась поворотом ключа в замочной скважине. И шагами в коридоре, заставившими ее замереть.

Ванька?

Ванька!

— Плюшка, ты не спи-и-ишь? — раздался голос матери, и она сама вплыла в комнату, принеся с собой запах духов и дома.

— Не сплю, — разочарованно пробормотала Полина.

— Ой, какая у тебя тут красота! — раздалось в ответ нарочито жизнерадостно, совсем не похоже на Татьяну Витальевну.

— Чего в городе? — безразлично спросила дочка.

— К тебе приехала, в гости, — просияла мать, словно и не замечая. Ее губы, как будто над ними поработал хирург и пришил уголки к ушам, натужно улыбались.

— А Ванька уехал.

— Да? — Татьяна Витальевна шагнула к дочери. — Надолго?

— Навсегда! — выпалила Полина и, наконец, разразилась слезами, перехватившими горечью горло. Она резко всхлипывала, но воздуха все равно не хватало. Но ей и хотелось — перестать дышать. Зачем, если она — ошибка? Если он — поспешил?

Она не помнила, как снова оказалась в разостланной постели, сжимающей одеяло, тычась в материно плечо. Та пыталась приставить к ее губам стакан с водой, целовала макушку и шептала: «Перестань, не плачь, пожалуйста, не плачь, все проходит».

Но шло только время — бесконечные секунды, от которых становилось лишь страшнее. Осознание в полной мере овладевало ею. И безысходность мучила тем, что у нее ничего еще не закончилось.

Татьяна Витальевна гладила ее плечи, и сама чуть не плакала.

Ночью не спала совсем. Вторые сутки без сна. Иногда только проваливалась куда-то в прошлое, в котором Ванька орал на Приморском: «Не говорите ей ничего!» Этот крик пробирал до самого нутра, так глубоко, куда ничего никогда не пробиралось. Она даже и не знала, что есть в человеческом существе такое дно. А оно было — в ней, думавшей, что чувствовать давно разучилась и жила единственной любовью — к дочери.

Она полюбила этого мальчика только за один этот его вопль.

— Поленька, ну не надо, девочка моя, — говорила она в противовес тому, что чувствовала, — ну не стоит он этого, они — никто не стоят.

— Как так, а? — всхлипывала Полина. — Он говорил, не отвертимся. Мы пожениться собирались… Он же сам… навсегда…

— А он это серьезно? Про пожениться? В двадцать лет жениться — глупость какая. Наверное, испугался.

— Мы заявление подали. Третьего роспись. Будет. Была. Должна… была…

— Плюшка… Ты ничего не говорила… Как же ты?..

— Мы сами хотели, просто позвать тебя и его отца уже совсем в ЗАГС. Бред, да? — выдохнула она и уткнулась матери в колени.