На безымянной высоте

— Э, нет! Могут подобрать немцы, ведь им добраться туда запросто, — печалится Николай.

— Тарас Бульба даже трубку не захотел оставлять врагам, — подзуживает его Володя Червяков. — А это же фляжка, да еще не пустая…

Я толкаю Володю, мол, помолчи, и говорю Николаю:

— Не смей рисковать из-за нее!

Но это, оказывается, не подействовало… Губа, выждав момент, когда я направился к другому отделению, метнулся за угол дома на улицу, которую огнем контролировал противник.

— Вот сумасшедший! — выкрикивает Орлов. — Уж как упрется — не оттянешь, не уговоришь.

— Видно, еще с пеленок метили его в единоначальники, — подавляет иронию Червяков. — Характером удался, но больше ничем.

Через несколько минут возвращаюсь, а Губы нету. Вскоре видим: он по-пластунски ползет по мостовой возле бровки тротуара. В правой руке, когда он выбрасывает ее вперед, булькает жидкость во фляге. Немцы ведут интенсивный заградительный огонь. Пули, ударяясь о выпуклую середину мостовой, рикошетят над Николаем. Вот он повернул на нашу улицу. Еще не поравнявшись с нами, вскочил на ноги и двумя прыжками оказался в защищенной зоне. Упав, ойкнул, бросил флягу и сунул руку за голенище:

— Немного царапнула икру, немчура проклятая…

— Значит, допрыгался, дуралей! — в голосе Орлова — и гнев, и сочувствие. — Ну, теперь топай к санинструктору, к Тамаре, пусть перевяжет. Будешь отдыхать в санпункте… пулеметчик…

— Никуда я не пойду! — сквозь зубы, будто даже с присвистом, выдавливает Николай и начинает рыться в своем захудалом вещевом мешке, где только солдатский котелок выпячивается острыми тугими ребрами.

— Тоже мне Бульба нашелся! — не утихает Орлов. — Гонора до черта, а в башке ветер свищет…

В это время Губа достал индивидуальный пакет.

— Возьми, Володя, — смотрит на Червякова. — Да забинтуй туго-натуго, оно и засохнет к утру, как на собаке.

Червяков становится около Николая на колени, разворачивает пакет.

— Если бы голенища были уже, может, и не попало бы, — шутит.

Ребята смеются, и Николай, сдерживая боль, тоже улыбается.

VIII

Узенькие улицы и переулочки древнего города затрудняют маневрирование автоматчиков, а о танковых подразделениях нечего и говорить. «Тридцатьчетверки» продвигались этими каменными коридорами, как лодки по шлюзам — ни разойтись, ни развернуться. К тому же за каждым углем здания, на каждом перекрестке подстерегали, притаившись, «тигры» или «фердинанды». Нужно было подкрадываться незаметно, бить без промаха, чтобы выйти победителем.

Теперь из нашего укрытия просматривались острые шпили костелов, черепичные крыши и высокая башня ратуши. А перед нами — небольшая площадь, по ту сторону которой засел противник.

— Этой ночью будем там, — Спивак показывает глазами на центр города, — а может, и до вокзала доберемся…

— Если подойдет подкрепление, — отзываюсь. — Говорят, что сюда напихали больше трех дивизий головорезов — это не шутка…

— Однако фрицы уже мажут салом пятки, — говорит Спивак. В его голосе такая уверенность, будто в самом деле он видит из-за бруствера-баррикады, как фашисты готовятся к драпмаршу. — Ведь кольцо вокруг города сжимается… Слышишь грозу с юга? — не поворачивая головы, скашивает на меня глаза.

Но я слышу другое. Из подъезда за нашими спинами кто-то выкрикивает мою фамилию. Догадываюсь, что это связной. Он, наверное, не отваживается выйти или выползти на простреливаемую улицу.

— Старший сержант Стародуб, к Байрачному! — голос его тонет в грохочущих взрывах мин, что падают на мостовую перед нашим плохоньким дзотом. Угрожающе шипят и фыркают смертоносные осколки над нашими головами, мы плотнее прилипаем к земле в своем не очень удобном гнезде. С тонким звоном сыплется стекло разбитых окон.

Хоть мне и страшно вылезать на свет божий из этого укрытия, но я рад тому, что меня зовут. Рад, потому что невыносимо надоело корчиться в тесной щели под самым носом у противника. Он избрал наш, с позволения сказать, дзотик мишенью и бьет по нему изо всех видов оружия. В горбыли вогнал уже столько свинца, что, если бы их бросить в воду, они бы пошли на дно, как камни. От непрерывного обстрела голова идет кругом и тошнота подступает к горлу…

Я не знаю, где сейчас КП нашей роты, не знаю, обстреливается ли дорога, по которой туда идти. Меня это не беспокоит. Мне просто хочется стать на ноги и пройтись по городу, пройтись теми кварталами, которые мы только что отвоевали у врага.

— Ты идешь? — смотрю на Спивака.

— Да нужно, ведь если тебя вызывают, наверное, неспроста…

По ту сторону улицы из окон подвала торчат стволы вороненых автоматов. Там ребята из второго отделения. Кричу им:

— Орлов остается за меня!

Бросаюсь опрометью к подъезду и слышу за собой топот сапог Спивака. Не успели мы нырнуть в тень, как со стены посыпалась штукатурка.

— Следит, гадина, за каждым нашим шагом, — тяжело дышит Спивак. — Видишь, как врезал вдогонку.

Связной осуждающе качает головой. Когда мы пошли через двор вслед за ним на КП, он с упреком сказал:

— От других требуете осмотрительности, а сами бегаете под прицельным огнем, будто в пятнашки играете…