На безымянной высоте

Видно, я напрасно возлагал такие надежды на эту встречу. И в походах, и на привалах, и даже в бою, в минуты затишья, все представлял, как мы встретимся, как она обрадуется моему появлению.

«Что за черт! Воюешь, воюешь, почти в героях ходишь, а на твои переживания — ноль внимания!..» — стараюсь погасить раздражение.

Ногу комсоргу так забинтовали, что не влезает в сапог. Он даже кряхтит и тянет за ушки голенища.

— Не нужно обуваться! — приказывает Мария. — Санитары отнесут в церковь на носилках, здесь недалеко.

— А почему в церковь? — удивляется.

— Там наш временный лазарет, ну, перевалочный медпункт, — объясняет Мария. — Где же всех здесь разместить, — разводит руками, — потом отправят в госпиталь…

— Да и место надежное, — добавляет усатый санитар, — может, немцы не станут из пушек палить по храму божьему.

— На это надежды мало, — отзывается кто-то из угла. — Для них на нашей земле нет ничего святого. Поставь самого бога — расстреляют.

— Что же это за бог, если его можно расстрелять? — усач обращается к тому, кто в углу.

— Теперь все можно! — донеслось оттуда.

— Будут ли бить по церкви или не будут, а она каменная, там безопаснее, чем в этой хибаре, — рассудительно говорит врач, выкручивая фитили в лампе.

Мария тем временем снимает с моей руки неумело намотанный ребятами бинт.

— Хорошая «царапина», — осуждающе смотрит, — еще бы на сантиметр ниже — и раздробило бы лучевую.

Я не знаю, что такое «лучевая», но догадываюсь, что это одна из костей, которых у меня, слава богу, пока что не меньше, чем у других людей. Потому спокойно замечаю:

— Однако она же целая!

— Да, целая, только рана очень загрязнена. — Плеснула на нее чем-то холодным — и так обожгло рану, что в зубах заломило. Но не дернул руку, не ойкнул.

«Выдержу, — подумал, — только бы сердце не лопнуло… Я все выдержу — и душевные муки, и телесные».

Подошел врач, осмотрел мою рану, потрогал ее твердыми и холодными пальцами.

— Сепсис… — то ли спросил у Марии, то ли подтвердил свою мысль и кивнул ей головой.

— Ложись вот здесь, — показывает она мне на топчан, — животом вниз и снимай штаны.

— Ты что, и вправду издеваться надумала?

Мария удивленно смотрит на меня.

— Что с тобой, Стародуб? Тебе нужно укол сделать. Понимаешь? Чтобы не было заражения крови…

— Никаких уколов мне не надо! Хватит. Уже наколола… Хватит надолго…

Она пожимает плечами, смущенно поглядывает на врача.

— Оголите ему спину, — говорит тот.

Мария поднимает на мне гимнастерку до плечей, касается теплой рукой моей шеи. Вздрагиваю, будто по телу пробегает ток.

— Все. — Врач убирает шприц и отходит к столу.

— А теперь иди в церковь, — говорит мне Мария.

— Богу молиться не собираюсь. В таком деле он мне не поможет…

Надев шинель, подпоясываюсь. Перед тем как открыть дверь, спрашиваю тихо, но сурово:

— О Грише Грищенко что-нибудь слышала?

Крутит головой:

— Нет.

— Времени на это не хватило! — бросаю с укором.

Уже на улице, хлюпая сапогами по грязи, немного успокаиваюсь.

— Ну что же, товарищ взводный, тебя в окопы сейчас не пошлют, рука на подвязке, — говорит мне комбат, когда я снова очутился на командном пункте. — Да и командовать некем, осталось у тебя одно отделение. Губа, думаю, сам справится. Но ты время от времени наведывайся туда, поглядывай. Пойдешь в штаб батальона с этим списком. На тебя возлагаются отныне и обязанности пээнша — помощника начальника штаба. Понял? Поможешь парторгу и Червякову-старшему подготовить материалы для награждения тех, кто отличился в бою. — Некоторое время молчит, просматривает списки. — Может, мы кого-то обошли или ошиблись — посмотрите, откорректируйте… К утру чтобы все было готово.

— Родина не забудет, не забыл бы командир, — улыбаюсь.

— Это я уже слышал. Бойцы говорят правду… Иди.

Пробираюсь в кромешной тьме. Над лесом то и дело взлетают ракеты. Но теперь они похожи на призрачно-бледные шары. И такой густой повалил туман, что сквозь него не пробивается свет.

«Плохо дело, — думаю. — В таком тумане противник может застать нас врасплох. А наших не густо, да и окопы еще не соединены между собой ходами сообщения».

* * *

В помещении штаба тихо. Возле телефонного ящика дремлет связист, прижав плечом трубку к уху. Другой — рядом, свернувшись калачиком на полу, спит. А над столом три склоненных силуэта: сероголовый писарь штаба — Червяков-старший, черноволосый парторг батальона лейтенант Белов и старшина Гаршин.

— Сидим над составлением строевой записки для штаба бригады, — объясняет Червяков, — да что-то не сходятся концы с концами. Не хватает двух человек. В лесу никто не остался из раненых?

— Будто бы никто, — пожимаю плечами. — Было приказано всех подобрать… Да разве же в таком пекле за всем углядишь…

— Ну что же, занесем в графу «пропали без вести», — снова басит Червяков и поправляет свои толстые, в металлической оправе очки.

Старшина Гаршин — невысокий, кругленький — побежал в штаб бригады с донесением. А мы начинаем заполнять наградные листы и скрипим перьями. Сначала указываем короткие данные, выписывая из ротной книги. А дальше — сложнее: «В бою под Ромашовкой на Тернопольщине…»