На безымянной высоте

— Довоевались!.. Едят его мухи с комарами! — сердито ругается он и с размаху вгоняет оголенную саблю в податливый грунт. Но ней тревожным багрянцем перебегают отблески пожарищ. — Кто видел, куда их повели?

— Сержант Перепелица, — отвечает Бородин. — Из роты управления. Он тяжело ранен, едва приполз к нам, к минометчикам. Ребята перевязывают его.

— Куда повели штабистов, спрашиваю? — сердится комбат.

— Он не может говорить. Сказал: «Штабистов», — и повел рукой вроде бы к железнодорожной насыпи…

«Это же тот сержант Федя Перепелица, который сидел вместе с Чопиком в подвале», — мелькнуло.

И я, забыв, что комбат не терпит, когда его перебивают, брякнул:

— А о Чопике Перепелица ничего не сказал?

— Помолчи! — оборвал меня комбат.

Приседает на корточки, отломанной веточкой что-то черкает в сумерках на отлогом склоне могилки. Поднимает глаза на Покрищака:

— Далековато же их догонять… — И вдруг схватывается, испуганный. — А знамя, знамя части где? — выкрикивает Бородину, будто тот за него отвечает.

— Знамени в штабе нету, — подавленным голосом ответил сержант, — только древко осталось…

Походько рванул торчащую саблю:

— Это что же, добровольческая бригада должна погибнуть?! Разгонят всех, как жалких крыс. А Фомича, офицеров — под трибунал — в штрафники! Позор, какой позор! Что же мы скажем уральцам, которым давали клятву воевать по-гвардейски! Что?

Пораженные тем, что произошло, мы онемели. Ведь и правда, большего позора для воинской части нет. Лишиться знамени — это равносильно тому, что лишиться сердца…

Какую-то минуту Походько молчит. Брови сошлись на переносице. Думает. Затем — Покрищаку:

— Третью роту рассредоточить по всей линии окопов, вплоть до пэтээровцев. Усилить двумя ручными пулеметами. Не пропустить немцев с пленными штабистами к лесу, задержать во что бы то ни стало! Скорее всего знамя у тех конвойных… И вообще не выпустить ни одного немца из села, ни одного!.. — Взглянув на командиров подразделений, приказал: — Группами повзводно прочесать село и за околицей до железнодорожной насыпи, — кивнул головой на юго-запад. — Охрану оставить только возле раненых. Остальным, даже поварам, — в боевые порядки. Выполняйте! Я, — присмотрелся к черному циферблату, — буду минут десять — пятнадцать у минометчиков. А с половины пятого — на капэ, что около траншеи. Вопросы есть? — Никто не ответил. — Тогда ни пуха ни пера!

VII

Когда я вел свою группу на исходный рубеж для прочесывания села, Губа поинтересовался:

— Что, у нас такое же задание, как у целого взвода?

— Ну конечно.

— Даже не верится, да и земляки, наверное, не поверят, что я один за троих воюю, за троих справляюсь. Просто богатырь!..

Он пошевелил локтями, будто хотел распрямить плечи.

— Ты, Николай, не очень хорохорься, — замечает Пахуцкий. Задание-то на троих у тебя, но было бы хорошо, если бы ты хотя бы за одного справился!

— Справлюсь!

— Возле котелка… — смеется Пахуцкий.

* * *

Где-то из-за наших спин с густым шипением взлетают одна за другой две зеленые ракеты. Оставляя за собой световые полосы, скатываются к земле и гаснут. А нам еще с полкилометра к нашей исходной, откуда должны начать «прочесывание».

— Быстрее! — кричу хлопцам. — Быстрее!

Тянет заглянуть к минометчикам, расспросить Перепелицу о Чопике, но времени нет…

В небе еще не погасли звезды. Но уже близится рассвет. Тумана нет, но над селом, в низовье, висят густые космы серо-черного дыма от пожарищ. На мостике через ручей лежат в разных позах четыре гитлеровских вояки. Уже застыли. Молоденькие…

— Видно, действительно из «детской дивизии», — проходя мимо них, говорит Орлов.

— Эта «детская» наделала нам хлопот не меньше взрослой, — едва слышно голос Губы.

— Николай, не отставай! — оборачиваюсь к нему, замедлив шаг.

— Считай, Стародуб, что двое из тех, кого я заменяю, — далеко впереди, ну а третий — немножко отстал… никак не вылезет из грязи.

— И третьему отставать нельзя! Давай вперед, быстрее!

— Сапоги застревают в грязи. Слишком большие.

— Портянок побольше наматывай, — кто-то советует.

— Ой горюшко ты мое. — К Губе подходит Пахуцкий, берет того под мышку и вытаскивает на травянистую межу. — Теперь топай скорее, да в болото не лезь, засосет. Не будем и знать, куда девался «богатырь».

Разделились на две группы. Каждая прочесывает свою сторону улицы. Она — крайняя, за ней лежат весенние, еще не тронутые поля.

Слаженно двигаемся между стожками сена или просяной соломы в овинах, крича:

— Эй, кто там, выходи!

Тишина. Тогда для большей уверенности даем короткие очереди из автоматов по стожкам. Затем двигаемся дальше.

В одном сарайчике после нашего оклика: «Эй, кто там?..» — что-то зашелестело в соломе и потом кто-то громко чихнул.

— Вылезай, паскуда! Вылезай! — громко гаркнул Губа с нескрываемой радостью, что ему первому посчастливилось «выудить» фрица.

— Вылезай! — на всякий случай отступил за порог, держа наготове автомат.