На безымянной высоте

— Это точно. Не тот «язык» нынче пошел, — согла­сился Прохор. — Одни пенсионеры или слабонервные. Только «Гитлер капут» и знают. В сорок первом как было, а? Помните? Там любого притащишь — и начальство на него не налюбуется... А счас привередничают. И этот не тот, и тот не этот. За «языком» уже ходим как в лес по гри­бы. Все смотришь, как бы поганки не попались...

— Да и как в темноте разглядишь? — сочувственно поддакнул Иван. — Придется их днем брать, что ли.

— Ладно, старшой, раз ты взял меня на поруки, ты мне лучше границу покажи, — сказал Малахов Безухову, по-прежнему глядя в бинокль. — Просвети, где хоть она? И кто там сидит.

— Вон ту высотку видишь? — кивнул Иван Безухов, передав ему бинокль. — На десять часов. На ней еще дубы растут, видишь? Это уже, считай, заграница. Там тебя, освободителя, с хлебом-солью давно ждут.

— Так ведь рукой подать! — присвистнул Малахов. — Я бы за пять минут дополз. А чего? Раз — и в дамках!

— Доплюнуть можно, — усмехнулся Прохор. — Ты, Колян, главное, не горюй... Еще наползаешься. Твое от тебя не уйдет.

— Гляжу я на вас и вижу, — усмехнулся Малахов, — что хоть вы с сорок первого на брюхе елозите, а ни черта не слышали про постановление ЦК и Политбюро насчет границы...

— А ты будто знаешь... — хмыкнул Степан.

— Знаю! Хоть постановление пока секретное. И даже могу рассказать, про что оно, если очень попросите. Толь­ко дайте закурить... Спички есть?

— А, черт! — Спохватившись, Иван достал папиро­сы, одолженные у Шульгина, протянул сослуживцам. Степан и Прохор прикурили от одной спички.

— А ты подождешь... — строго сказал старшина Ма­лахову. — Третий не прикуривает, пора бы знать... На вот, прикури от моей. Только кури в кулак, не изображай тут вулкан Везувий над нашим секретом, слыхал, чего гово­рю? А теперь рассказывай, чего тебе доложили, а нам нет.

Малахов сначала обиженно молчал, но, после того как старшина дал ему папиросу да еще обслужил по полной, смилостивился.

И, как следует затянувшись, выпустил дым кольца­ми, так что все замахали руками, разгоняя его, и, важни­чая, начал рассказывать.

— От знающих людей в нашем лагере слыхал: това­рищ Сталин секретную директиву подготовил: мол, чу­жого нам не надо, а своего не отдадим. Как до своей гра­ницы дойдем, так сразу пинка Адольфу под зад и все, ба­ста. В смысле — хорош нашу русскую кровь за англосак­сов проливать! Пусть теперь они свою льют! А всем рус­ским воинам, кто целые, кто увечные, кто на своих дво­их, иль на костылях, будет дан один приказ: кончай вое­вать, всем домой, на печь, к бабе под бок!

Разведчики скептически усмехнулись, покрутили го­ловами.

— Вот трепло... — вздохнул Степан. — Тоже мне от­крытие. Сейчас все слухи только об этом. Ни о чем дру­гом так не толкуют, и кто чего только не говорит...

— Скажете, вру? — обиделся Малахов. — Да эти люди, если хотите знать, про начало войны все верно сказали! День в день, когда начнется! Вот так. Поэтому у нас в ба­раке как про эту границу услыхали — все сразу запроси­лись Родину защищать!

— А взяли, конечно, тебя одного? — спросил Про­хор. — Как самого бесшабашного?

— Меня-то сразу взяли, да еще Леньку, кореша, — гру­стно ответил Малахов. — Мы с ним были не разлей вода. Пока его власовцы на дороге не подстрелили... Статья у нас с ним подходящая — за драку. Другие, в натуре, толь­ко колхозное добро воровали — колоски, молоко. Иль самогон гнали. Какие из них солдаты?

— Ты больше никому про это постановление не рас­сказывай, — посоветовал Степан. — Могут засмеять. А могут и морду набить. Только тебе, а не твоим знающим людям.

К штабу полка, прикрытому сверху маскировочной сетью, с трудом, едва не разваливаясь, подъехала та самая полуторка и стала, заглохнув, среди новеньких «эмок» и «виллисов», словно нищий на паперти, просящий милос­тыню среди господ, прибывших к праздничной службе.

И все увидели, как лейтенант Малютин и водитель помогают переводчику Косте Горелову выбираться из кузова грузовика.

Но сначала показалась его голова, вся в окровавлен­ных бинтах, и присутствующие замерли на месте, увидев эту картину. Потом вытащили убитого автоматчика, со­провождавшего Костю и пленного «языка» в штаб диви­зии.

Затем послышался короткий вскрик, и все обернулись к подбегающей Лиде. Вот она остановилась как вкопан­ная, увидев Костю и окровавленную повязку на его гла­зах, и зажала рот рукой, чтобы снова не закричать.

Казалось бы, здесь все давно привыкли к смерти и крови, и сколько уж молодых, полных сил и надежд лю­дей погибло у всех на глазах, но сейчас, глядя на жениха и невесту, уже готовившихся к свадьбе и ожидавших пер­венца, все особенно остро почувствовали трагедию вой­ны, это неистовое торжество смерти над жизнью. Мно­гие из тех, кто был здесь, уже три года пытались остано­вить и прервать это кровавое безумие, но смерть продол­жала безжалостно калечить людские тела, души, жизни и судьбы, и уже, казалось, только совсем у немногих дос­тавало сил ей противостоять и сопротивляться.

— Костенька... — охнула, заплакала Лида, и он обер­нулся на ее голос. — Господи... Что они с тобой сделали?