На болотной стежке

— Здешних. Деревенцев. Баб да ребят. Подумайте, что их ожидает. После того, как вы взорвете этот злополучный мостик!

Наверно, не так ее слова, как то нервное напряжение, с каким они были сказаны, произвело свое впечатление. Партизаны угрюмо молчали. Главный задумчиво вперился в стол, перебирая толстыми пальцами выщербленную вилку. Он с явным усилием что-то решал.

— Ну вот, — наконец внешне спокойно сказал он. — Операция срывается.

— Когда уже бабы обо всем треплются, — договорил кто-то за столом.

— Тогда и в полиции, может, обо всем знают? — вопросительно вытаращился на нее главный.

— Наверно же знают, — молодым тонким голосом подсказал кто-то сбоку. — Не впервые: что в Подлесье делается, сразу в местечке известно. В полиции также.

Главный поднял на нее тяжелый озабоченный взгляд.

— Это правда?

— Не знаю. Я с полицией дела не имею.

— А с кем имеешь? Может, с партизанами имеешь?

Прежде чем ответить, она немного подумала.

— Не рвусь иметь и с партизанами. Я сама по себе.

За столом опять все умолкли, потом ее блондинистый знакомец, слегка наклонившись к соседу, что-то шепнул.

— Ну, понятно, — сказал тот и с решимостью ударил ладонью по столу. — А с этой пускай Орел разбирается.

Он сказал это как о деле окончательно решенном, но за столом и в углу под образами, где кто-то сидел в полумраке, никто особенно не зашевелился — наверно, все ждали, что будет дальше. Слова партизанского командира, однако, не сразу, как-то замедленно доходили до ее сознания. Она все не могла сообразить, что ей делать. Или они отпускают ее, или нет? Или ей следовало самой повернуться и уйти? Но то, что операция отменяется, ей понравилось. На какое только время? Или, может быть, они это нарочно, для маскировки. Или взаправду?

Но как они поступят с нею?

Склонившись над столом, они, втроем или вчетвером, недолго посоветовались. Блондин с мягкими, рассыпавшимися на голове волосами что-то возразил, главный выругался; кто-то загадочно произнес: «Не здесь и не сейчас», и они быстро договорились. Начали вылезать из-за стола, разбирать какое-то имущество, оружие.

— А Нюрку? — спросил один, когда они густо затопали по полу, направляясь к выходу. Главный от порога бросил с намеком:

— Нюрку ты уж сам…

Она мало что поняла из их туманных слов и намеков и думала только, как ей отсюда выбраться. С каким-то Орлом ей совсем не хотелось встречаться, и она подумала, что, может, это к ней не относится. Но, по-видимому, отнеслось.

— Ну, марш! — негромко скомандовал один, высокий и поджарый, с каким-то болезненно белым даже в хатней темноте лицом. — На выход!

Человек восемь партизан один за другим направились к двери; она со своим конвоиром выходила последней. Но куда? Уж не расстрелять ли ее они надумали? И что же ей делать? Кричать?

— Нюрка, — окликнула она с порога. — Скажи им…

— Ничего не знаю, ничего не слышала, — донеслось из-за печи. Похоже, Нюрка окончательно сдурела или была сильно пьяной. Больше за нее заступиться тут было некому.

Но во дворе ее еще не расстреляли — вместе со всеми повели за околицу, к кладбищу. Партизаны, хотя и были выпивши, живо передвигались впотьмах. Следом за ней с винтовкой на плече шел тот, белолицый. Уже возле самого кладбища она со всей отчетливостью осознала, что с ней происходит, и остановилась.

— Что? — тотчас остановился и ее конвоир.

— Я никуда не пойду. У меня дома ребенок…

— Она не идет, — тихо, но выразительно сказал кому-то конвоир.

— Что значит — не идет? Не знаешь, что делать, если не идет? — глуховато донеслось из сырых мглистых сумерек.

— Есть, понял. Слышала? — переспросил конвоир и скинул с ремня винтовку.

Она поняла — эти не шутят, и вяло потащилась знакомой песчаной дорожкой — прочь от села.

— Шире шаг! — подогнал сзади конвоир, добавив по-немецки: — Шнэль. Шнэль — поняла?

Ну, что ей было делать — отказаться идти, так, наверно, действительно он бы ее пристрелил и с облегчением догнал остальных. Она чувствовала это, но разумом не могла постичь — как же так? Это же — свои, не немцы и даже не полицаи, говорят почти по-нашему либо немного по-русски. А один даже узнал ее. Неужели они решатся ее убить? И за что? Что плохого она им сделала? Заступилась за своих деревенцев, потому что сами они за себя заступиться не могут? Боятся. Да и деревенские — разве враги им? Свои же, как они говорят, советские люди, за которых партизаны проливают кровь.

Но она уже знала, что говорить они умеют красиво. Всегда говорят правильно, а поступают наоборот. Такова уж их большевистская логика. Их большевистская политика — тоже.