На чем держится мир

– Видишь. Билась, билась, а на старости лет – одна.

– Одна. – И сына нашего не сохранила.

Она вздрогнула.

– Не виню я, нет. Время такое было. Не по своей же воле Шел тогда к тебе. С немцем. Макс ли, Ганс ли. Разве всех упомнишь? И я вот один живу. Все посматривай, поглядывай по сторонам: не знакомый ли? По всей Литве народ разъехался. Так и жди. За каждым углом. На ночь ставни запрешь, свет погасишь, только тогда и вздохнешь свободно. И то один. Не с кем слова сказать.

Он протянул руку через стол, хотел взять ее ладонь, но она подвинула конфеты:

– Сам пробуй. Говорил, вкусные.

– Только ты вот и осталась, – выговорил шепотом. – Может, не веришь… А я все время о тебе думаю. Ставни запру, свет выключу, вытянусь на постели, глаза закрою и молодость вспоминаю. Себя, парня молодого, и тебя, девку, словно молоком омытую.

Она все так же смотрела на крышку с двумя цветками и трехслойной мармеладкой.

– Все, по молодости, дураками были. Не думай. Не так уж много зла я сделал, не то, что другие. В карьере тогда, может, и прикончил кого-нибудь. Споили. И приказ такой был. Или, скажем, после войны, в лесу. Так я все в бункере отсиживался.

Она снова оторвала глаза от крышки и снова потупилась.

– Ежели насчет… насчет своих думаешь, так это уж точно не я. Просил: не надо, на коленях умолял. Да разве они посмотрят? Убили, и все тут. Не я, провалиться мне на этом месте – не я…

– А твои как? Вернулись? – спросила она.

– Мои? Бог знает. Может, померли старики. Наверно, померли. Что ты! Разве будешь доискиваться? Говорю ведь, фамилию сменил, честным человеком стал, тружусь на стройке. Большой завод строим. Конечно, власти теперь помягче. А только все один да один, не с кем словом перекинуться. Только ты вот и осталась… Может, не веришь? А я вправду… Если нет, разве показался бы в своих местах?

Замолчал. Погладил голый блестящий череп.

– И еще тут дельце есть одно. Небольшое. Ну, это попозднее. К вечеру. Подождем, когда смеркаться начнет. Может, пособишь мне, а?

– Что еще?

– После, после. Не горит, и не так уж важно.

– Угощайся… Говорил, вкусные. – Снова подвинула к нему коробку. – Я пойду. Убраться надо.

Выбежала во двор. А там уж и не знала, за что взяться. То ли траву косить, то ли козу доить, то ли картошку копать или собирать помидоры, те, что пожелтели. Потом взялась за топор, стала хворост рубить. Дело к ужину.

Уже кучка хвороста.

Уже груда целая.

Уже и на завтра, и на послезавтра, и еще на день.

Так славно рубить, так славно, и в избу не хочется.

Только все равно надо.

Тот же хворост занести. Ребят нет, помочь некому.

Вернулась в дом, стала у порога.

– Садись. Какой там разговор стоя. Или ты в своем доме гостья?

Присев к столу, снова посмотрела на коробку, уже открытую, аккуратно уложенные трехцветные мармеладки, облепленные крупинками сахара.

– Ты не думай… Мне на жизнь хватает, зарабатываю. И тебе хватит, если вместе захочешь. Еще и приданое будет. Такие времена пошли: уже не бабы, не женщины, а мужики приданое несут. Хе-хе. Коли вместе не пожелаешь, пополам разделим. Видишь… У меня там, возле карьера, жестянка зарыта. Думаю, не проржавела бы, а? Зачем добру пропадать? Вот и сходим, откопаем. А? Она вынула из ровного ряда ломтик мармелада, стиснула, и конфета прилипла к пальцам.

– Угощайся, угощайся, вкусные. Хотела выбросить, потерла пальцы, а они еще больше слиплись.

– Не думай, на жизнь хватает, зарабатываю, да вот… И у тебя спокойная старость будет, до гробовой доски обеспечу. И мне…лишнй рубль сгодится. Хе… Помнишь, сколько лошадей мы держали? Не помнишь? Семь. Это у меня слабость такая, хе, никак отделаюсь. Запираюсь вечерами и шорничаю. На трех готова сбруя, а на остальных не хватает. Видишь… Неспокойно в мире нынче, ой неспокойно.

Он гладил блестящую лысину и, пряча ухмылку, хитрым глазом исподлобья смотрел на женщину.

– Может, сходим, а? Копать пособишь, принести. Когда вдвоем, никто и не подумает. Кому в голову ударит? А сосенки там еще растут?

– Растут.

– Вот и ладно. А домов поблизости не строили?

– Нет.

– Никто не увидит?

– Наверно.

– Так я и думал.

– Как есть. – Смеркается. Пойдем, пожалуй, а?

Она кивнула.

– Возьми платок какой-нибудь – жестянку завернуть. А мне лопату.

Взяла платок.

На дворе дала ему лопату.

У колоды, где хворост рубила, он увидел топор.

– И топорик прихвати. Может, корни рубить придется.

– Ага. Пошли.

– Говорил я… Одна ты осталась, – промолвил он, глянув на женщину.

Вышли на большак.

Прошли по вечерним улицам.

Миновали город – и снова большаком.

Вроде бы недалеко, да уж старость, видно.

Запыхалась.

Передохнуть бы.

Еще топор оттягивает руки. То и дело перекладывай его из одной в другую или бери в охапку, как младенца. Легче так.

Недалеко уже.

Сосны виднеются.

Недалеко.

Сразу за поворотом и карьер.

– Сядь, отдохни. Я сейчас… Намечу.

Подбежал к одной из сосен, отсчитал несколько шагов.

Подбежал к другой – еще отмерил.

И от третьей пошагал, считая что-то.

Скинул пиджак, шапку.

За лопату взялся.

– Ты сиди, отдыхай, – говорит, обливаясь струйками пота. – Если будут корни – обрубишь.

Может, час, может, два все копал и копал.