На чем держится мир

Разве не он и рекомендацию Винцукасу давал?

Стал звонить по телефону, посмеиваясь, а потом уже и не говорил почти, слушал только. Затем трубку положил, глаза потупил. Поняла она, что надо вставать, уходить. Он тоже встал, поцеловал ей руку, все не подымая головы.

– Не бойся. Не отчаивайся. Подождать придется. Подождать… Так быть не может, сама ведь видишь, понимаешь ведь. Надо ждать, вернется Винцукас.

Он говорил тихо, по-прежнему не подымая головы. Так тихо, что она с трудом разбирала слова.

– Если будут неприятности или что-нибудь понадобится – Приходи, я всегда…

Знала, можно прийти к нему.

Но какие могут быть неприятности, хуже той, что с Винцукасом?

Ждать?

Ждать она привыкла. Может и еще подождать, только знать бы, чего ждешь.

Что она делает сейчас?

Ждет.

Сидит перед большим домом с коричневыми вывесками и ждет самого главного. Если к нему, внутрь, не пустили, она может и здесь посидеть, дождаться. Как будет он домой идти, она и подойдет, поговорит, все ему выложит.

Человеку в жизни не столько ждать приходится. Что там час-другой!

Могли бы уже и кончить ерундой-то заниматься да отпустить Винцукаса.

Смотрят они с Таней на плотно завешанные окна в доме напротив и не знают, что там творится, чем там люди заняты.

Не знают, что стоит Винцукас вон в той комнате у стены, на вопросы отвечать должен. А он не отвечает, молчит. Не знает, что сказать, не понимает, что случилось.

Хотел все с самого начала выяснить. Посмотрел человеку, который вызвал его, прямо в глаза.

– Товарищ кали…

– Был, пока ты там, по улице, ходил. И тогда он замолчал. Замолчал – и ни слова. Порой хотел бы заговорить – не может.

– По чьим указаниям подделал документы?

– Твоя фамилия Каган?

– Имя Велвел? Отца звали Арон?

– С какой целью подделал документы?

– Согласно костельной метрике? Кто ее выдал? Не тот ли викарий, которого мы на двадцать пять отправили?

– Если ты Каган, почему ты Винцас?

– Кто ты? Еврей? Литовец? А может, космополит? Нет? Года три назад по всей округе таких искали, а не знали, что рядом, под боком притаился.

– Соблазнил дочь честного гражданина Лапкаускаса. Он первым землю отдал, первым на выборы приходит, трудовое задание изо дня в день перевыполняет. А ты ребенка сделал, бросил девушку, хотел своим аморальным поведением замарать высокое звание советского работника! Советскую власть дискредитировать!

– Мы теперь все распутаем… Мы докопаемся, почему в твоих колхозах дела не идут на лад. Мы все знаем. Признавайся, тебе же лучше будет.

– Говори, быстро… Каким шифром твой мнимый дядя из Америки письма писал? Ну, живо!

– В партию хотел пролезть? За партийным билетом спрятаться? Затем – тишина. Такая хорошая. Вот бы длилась так без конца, отгоняя страшные мысли.

– Разрешите мне позвонить по телефону. Я вас очень прошу… Пожалуйста.

– Кому?

– Юодейке, первому секретарю.

– Юодейке? Что ты еще знаешь о нем? Быстро! Быстро! Что еще?!

Сидели они с Таней перед плотно завешанными окнами и ждали главного.

Откуда им было знать, что там, в комнате, у стены, Винцукас должен отвечать на вопросы, что порой он сам бы рад ответить, да не может вымолвить ни слова.

Дождалась наконец, увидела: на той стороне главный выходит. Перебежала через улицу, держа Таню за руку.

– Добрый день… – сказала.

Он не остановился.

Тогда догнала его и осторожно взяла за локоть:

– Как Винцукас, почему так долго не возвращается?

– Не знаю, не знаю. Не смотрел еще это дело.

– Дело? Ведь нас тут каждый знает, я сама все рассказать могу, всю жизнь, если надо…

– Не надо, не надо. Если понадобитесь, вызовем.

– Я вам все могу, если только захотите…

– Не мешайте, мамаша. Отойдите, пожалуйста. Она нагнулась к девочке:

– Таня… Ты скажи, попроси…

– Дяденька! Почему Винцукас не идет домой?

– Посторонись, мамаша! А не то часового крикну! Попрошу… Чуяло материнское сердце. Сразу поняла. Не ерунда это и не чепуха какая-то.

Еще Лапкаускас недавно встретился.

– Нет худа без добра… Иль нет, кума? Ишь не женился, а? И слава Богу, и хорошо, а то ведь загремел теперь. Международный, надо же! И кто бы мог подумать?.. Лаймуте-то наша ничего, оправилась, и ребеночек, слава Богу, неживой родился. Не бойся, кума, много не дадут. Может, десятку, а может, и все пятнадцать. Нет худа… а?

Юодейка приезжал.

Вылез из газика, подошел к ней:

– Здравствуй. – Здравствуй.

– Как живешь, как держишься?

– Так и держусь.

– Может, надо чего? Скажи, мне ведь можешь сказать.

– Чего мне понадобится…

– Ждешь?

– Жду. – Жди.

– Буду ждать.

– Может, все-таки нужно что-нибудь?

– Ничего. Не трудись. Не езди. Сама ведь вижу. Если б ты мог! Не можешь…

– Ну, бывай…

– Счастливого пути…

Прижала Таню к груди. Вот оно как. Одна при ней осталась. Разве подумала б когда-нибудь? И во сне бы не приснилось такое. Только что, кажется, двор был полон и шума, и гомона, и разодранных штанов. А теперь одна девчушка. Никогда не думала. Такое и во сне не снилось.

– Он вернется?

– Вернется, детка, а как же.

– Надо ждать?

Ждать?

Что ж еще, как не ждать.

Уже и привыкнуть, казалось, надо бы. Разве нет? Ведь всю жизнь ждала. То одно, то другое.

Ждать…

Всякое бывает ожидание.

Бывает радостное.

Бывает тревожное.