На чем держится мир

Птица сама детенышей из гнезда выбрасывает, а человечьи птенцы и без того разлетаются, разбегаются, как ни заслоняй гнезда крыльями. Не убережешь.

Лишь бы не раньше времени, а?

А кто это время отмерит, кто верный срок укажет?

Вот и снова…

– Нет, – ответила она, – мне не было страшно.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Поздний вечер. Стемнело.

Прибежали Виктукас и Таня. Торопились, знали – влетит, что поздно домой вернулись.

– Мама… Знаешь, где Винцукас?

Где ему быть? Пошел гулять с приятелями.

– На вечеринке!

Ну и что. Пускай посидит с молодежью парень.

– Мама… Не сидит он. Танцует. С такой кудрявой, длинноволосой…

Что ж. Все бывает… Может, и потанцевать время пришло, ведь не мальчик уже.

– Ма… А они, знаешь, что? Она молча ждет.

– Дай на ушко скажем…

Наклоняется к детям, а сердце уже так и тукает.

– Целовались…

– На дворе…

– За кустами… – Целовались…

Она выпрямляется и кричит на детей. Кричит, как будто это они, выйдя во двор, укрылись за кустами и…

– Хорошо это? Красиво? За старшим братом, как хвост, таскаетесь…

Кричит на детей, а сердце – тук-тук.

Она не поджидает Винцаса. Разве дождешься, когда он вернется? Детей спать погнала и сама ложится. Устала, умаялась за день, поспать бы. Но веки не смыкаются, не закрьшаются. Полный месяц так и льется в окно, а она лежит, смотрит вверх и считает потолочины. Одна, две, три… восемь, девять, десять… Побурели доски, вон паутина блестит, надо будет смахнуть завтра. Одна, две, три… Римукаса увели… шесть, семь… теперь на Винцаса кто-то зарится, лапы тянет… десять, одиннадцать, двенадцать. Кажется, дом в чистоте содержит, и откуда здесь паутине взяться? Встала бы сейчас, смахнула, да так славно лежать. Век бы не вставала.

Одна, две, три…

Скрип двери. Осторожные шаги. Боится разбудить. Воротился. Уже поздно, а может, рано. Месяц отошел. Паутина не блестит уже, но потолочины хорошо видны. Восемь, девять… Могла бы встать, подсесть к нему на край кровати и спросить. Да что тут спросишь. Уже мужчина, надо полагать. С ружьем ходил, кровь проливал. А может, сам придет… придет, когда понадобится. Одиннадцать, двенадцать. Побурел потолок. А с чего бы? Вроде и дыму не напускает.

Давно затихли младшие.

Молчит Винцас.

И она ни слова. Многое хотела бы узнать – кто, да как, да почему. Но молчит.

– Здорово, кума! – еще с дорожки кричит человек, поднимая руку.

А-а… Знакомый. Старый знакомый, еще с войны. Бывшего хозяина, того учителя очкастого, двоюродный брат, Лапкаускас.

– Дай, думаю, зайду проведаю, – говорит он, шагая по двору, и руку тянет.

– Немытые у меня… – говорит она и трет ладони о передник.

И молчит.

Как-то раз повстречалась с ним, не так давно. Лапкаускас ныне в город перебрался. Дом построил и живет себе. Работа у него приличная, на лесопилке. Чего ж еще? Землю сдал. Сколько там ее было-то – семнадцать гектаров. И свою сдал, и двоюродного брата. Раз для народа – не жалко. Сразу после войны, еще и разделов никаких не было, пришел в волость и заявил – берите. Хватит с него навоз месить. Пускай другие ковыряются, кому охота. И двоюродный брат, будь он жив, не стал бы спорить. Настоящий советский человек был, царство ему небесное, немца живьем сжег и сам от немецкой пули погиб. Вот и он, Лапкаускас, пока шла война, соединил хозяйства, свое и двоюродного брата. Не бросишь ведь на Божью волю. Дом, скотина, деревья. А теперь не нужно. Слава Богу, отмаялся. Жалко, нет больше Катерины. А то бы рассказала, как они с двоюродным братом укрывали семью советского офицера, не допустили угнать в Германию, как пленного содержали, точно родного, и все такое прочее.

Да что он ей рассказывает. Будто сама не знает? Разве не ее с двумя детьми приютили, когда податься было некуда? Хвастаться здесь нечем, конечно, он и не хвастает. Просто к слову сказать…Не знал он, что ли, какого мальчонку в пастухи берет. Что ли, в кузнице не бывал до войны. Ведь вылитый отец с лица, не ошибешься.

Да. Как-то раз она уже повстречала Лапкаускаса.

Но чего он сегодня заявился – не понять.

Может, опять что-нибудь не так?

Может, в свидетели звать? Не похоже. Веселый из себя.

– Ну, как живете-можете? – спрашивает.

– Спасибо…

Полагалось бы в дом пригласить, как-никак гость…

– А мы и тут посидим, потолкуем, да пойду я, – говорит он, видно поняв ее.

Сели на лавочке под окном.

– Где же Винцас? Где зять-то? – И сам смеется, еще веселее смотрит.

А ей все невдомек – в шутку он, смехом или по правде.

– На работе. В исполкоме.

– Гляди-ка, в большие начальники выбился. А?

– Какой он там начальник…

– Ну-ну! Думаешь, завидую? На здоровье, пускай. Ведь Бог даст, и породнимся вскоре. Лаймуте наша все уши мне прожужжала: «Винцас, Винцас!»

Вот как… Вот оно что… Наконец-то уразумела.

– А что, кума? Чем плоха родня? Мы его от оккупантов, можно сказать, уберегли, немца живьем сожгли. Он за нас после войны сражался, кровь проливал. Разве не герой? Ведь прямо в лоб угодила пуля, а, слава Богу, все равно поднялся. Для кого ж, как не для них, и Советская власть?