На что способна умница

Ни Тедди, ни ее школьные подруги не впечатлились. День продолжался, принесли новый кувшин с водой, и никто не понимал, почему бы ей не сдаться и не сделать глоток, всего один глоток, крошечный глоточек, никто об этом даже не узнает!

— Миссис Панкхёрст не сделала бы ни единого глотка, — строго сказала Ивлин собеседникам.

— К чертям миссис Панкхёрст! — выпалил воображаемый Тедди. — Если и дальше так пойдет, ты подорвешь здоровье!

— На то и расчет, — объяснила ему Ивлин. Ей нравилось растолковывать ему что-нибудь, при этом она чувствовала себя очень важной и великодушной. Жаль только, ее воображаемые друзья мало чем могли ей помочь. И она вылила воду из кувшина сразу же, как только его принесли, чтобы не соблазниться. Но сделать это было непросто.

Из воображаемой миссис Лейтон получилась собеседница получше остальных.

— Только представьте, ради чего вы стараетесь, — советовала она. — Подумайте о других женщинах, которые поступают так же, как вы, сидя в других камерах. Вы ведь не хотите оказаться единственной, кто сдался, верно?

— Не хочу, — согласилась Ивлин, скрипнула зубами и продолжала вышагивать.

Но очень скоро она начала задаваться вопросом, как долго еще продержится. Ее язык покрылся какой-то дрянью и казался огромным, горячим и распухшим. А слюна — вот гадость! — стала густой, тягучей и желтой. Горькая слизь то и дело подкатывала к горлу. Подступала тошнота, но, несмотря на все старания, рвота не начиналась. Те капли мочи, которые ей удалось с болью выдавить из себя, были темными. А с наступлением ночи выяснилось, что даже уснуть не удается. Жажда и головная боль затмили все остальное. Она сидела на кровати, сгорбившись и закутавшись в одеяло, и тряслась. В полицейском участке камера была теплой, а здесь она постоянно мерзла. Надзирательница принесла ей грелку — бутылку с горячей водой, но она обжигала кожу ног, а в остальном тело осталось таким же холодным, как прежде.

Вскоре даже ходить стало слишком больно. К острой мигрени добавилась постоянная боль в пояснице и внезапные резкие уколы в желудке и животе в целом.

— Господи… — выговорила Ивлин, продолжая из последних сил притворяться жизнерадостной. Скорчившись, она прислушивалась к сбивчивому стуку сердца. Как будто другая Ивлин, отстраненная и наблюдательная, следила за этой пыткой, не погружаясь в нее. Она согнулась, схватившись за живот. Некоторым суфражисткам удавалось продержаться целых шесть или семь дней сухой голодовки, прежде чем их отпускали. Ивлин понятия не имела, как это у них получалось. Слушая плач младенца где-то неподалеку в тюремной больнице, она гадала, сколько еще сможет вытерпеть.

Подмененное дитя

Мэй понадобилось гораздо больше времени, чтобы осознать, что она не такая, как все.

У подруг Мэй почти не было знакомых мальчишек. И у Мэй, разумеется, тоже. Если не считать чьих-нибудь братьев, но учились девочки все равно отдельно. На собрания квакеров приходило несколько мальчишек, но Мэй с ними почти не общалась: они были старше ее и держались отчужденно. Познакомиться с мальчишками можно было на детских рождественских вечерах и в танцевальном классе, который Мэй посещала в течение семестра, но общением это можно было назвать лишь с натяжкой. Оставалось упомянуть еще трех кузенов, живущих в Шотландии, — вот, пожалуй, и все.

Несмотря на это, все девочки в школе Мэй были влюблены. Барбара — в молодого адмирала Нельсона и рыжего мальчугана, который работал в канцелярском магазине на углу. Уинифред — в Эдмунда (в тот год они проходили по английскому «Короля Лира») и в учительницу физкультуры мисс Кейдж. Влюбленность в учителей считалась обычным делом. Просто потому, что выбор в целом был небогат.

Сами учителя относились к влюбленности неодобрительно. Тем, кто засматривался в окно на мальчиков или «разоделся в пух и прах», чтобы привлечь их внимание, приходилось выслушивать строгие внушения о том, как опасна «развязность». Не особо задумываясь почему, Мэй знала, что таких девочек милыми и приятными не назовешь, по крайней мере в четвертом классе. Но о влюбленности в девочку никто и словом не упоминал. Влюбленность в девочку была совершенно иным делом, меняла порядок вещей, казалась чистой и прекрасной, почти священной.

Лишь в четырнадцать лет Мэй осознала, что она никогда не сможет полюбить никого, кроме женщины или девушки. Кульминацией в прошлом году стали страстные, продолжавшиеся неделю отношения с Маргарет Говард — с тайными поцелуями и азартными спорами о сущности любви. А потом так же внезапно, как все и началось, Маргарет Говард решила, что Мэй слишком «неразвитая» и «чудна́я», этим все и кончилось.

Внезапная перемена в отношении Маргарет ошеломила Мэй и поставила ее перед тем фактом, что любовь она воспринимает совсем не так, как другие девочки. С этим вопросом, как и с большинством других, она обратилась к маме, которая выслушала ее с неожиданной серьезностью и сказала: