На чужой войне

Шли разговоры и внутри отряда, узнаваемые мной по докладам Марка: я как-то подумывал по примеру Суворова подсесть к солдатскому костру, отведать из их рациона, обсудить насущные проблемы, но был удержан своим заместителем в категоричной форме от подобного шага. По его словам, это бы точно не подняло мой авторитет в отряде, а наоборот- уронило, и, причём, бесповоротно. После такого моего выступления последовал бы неминуемый распад отряда, ибо не может вельможа опуститься до уровня простецов- обратное бы послужило свидетельством моей неадекватности и недалёкого ума. И выполнять- и без того-странные для местных вояк распоряжения- отказались бы. Опять же- всё это по словам Марка,- но кому мне ещё верить?

Так и шли мы от одного населённого пункта Родеза к другому, рассыпавшись на относительно небольшие отряды. Бывало, что кое-где у местных феодалов взыграло ретивое, и они пытались дать отпор- почти повсеместно жёстко подавляемый, но, в основном, сидели за высокими крепостными стенами и с ненавистью наблюдали за развлечениями рутьеров. Военные авторитеты- такие, на манер наших диванных, и здесь имеются- считают подобный удар по экономике противника наиболее действенным, а простые солдаты, обогащавшиеся при этом, поддерживали эдакие методы войны обеими руками. И в этой ситуации крайними оставались лишь мирные жители, но их мнение никто не спрашивал…

Разграбление графства Родез продолжалось всю зиму. Граф де Фуа уже к январю укатил в Ортез- считать золотые кругляши, и рутьеры плотно оккупировав территорию, перешли к банальному рэкету. Как и прочие, наш капитан, в стремлении побыстрее набить свою мошну, в полной мере воспользовался предоставленной свободой действий: требуя плату за проход и проезд, перекрыл все перекрёстки, а также обложил данью лежащие в ближайшей доступности деревни и городки. И не было человека в округе, который- под страхом смерти- был бы не должен нашему капитану. Так проходили дни…вплоть до марта месяца, когда закончилась наша кондотта. Но ещё ранее до нас дошли слухи о каких-то переговорах между графом де Фуа и исполняющем обязанности- на время вынужденного пребывания его отца “на нарах”- графа Арманьяка. Конкретное содержание нам, естественно, докладывать никто не спешил, но рутьеры не без оснований полагали, что дело движется к миру. И если это так, то продлевать нашу кондотту очевидно не будут, что ставил перед нами новые задачи по поиску возможностей приложения наших умений. В том, что эти поиски не затянутся- я не сомневался. Чего-чего, но вот желающих решить вопрос силовым способом, всегда, в любые времена, было предостаточно.

Заканчивающая кондотта освобождала меня и от формальных обязательств перед капитаном, и в общем- перед компанией. Мы ещё не отделились окончательно, расположившись чуть наособицу, и слово “прощай!”- сказано не было, но лично для себя- я определился. И, решив, что пришло время действовать, пригласил на разговор костяк своего отряда, состоящий из латников и командиров младшего звена. Одиннадцать человек расположились, рассевшись на брёвнах под развесистыми ветвями на живописном берегу небольшого водоёма. Чувствовалась подступающая весна, дурманя запахом разноцветья, оглушая криками птиц, на водной глади ведущих “лебединые” танцы. Это влияло и на людей: стали чуть веселей, чуть разговорчивей, чуть шальнее глаза… В такое бы время бы любимую девушку выгуливать, провожая закаты и встречая восходы, но не всегда судьба идёт нам навстречу- иногда таранит на манер локомотива. А мы- нередко- передаём свою боль дальше- по цепочке, и бывает- совершив круг, она возвращается в совершенно непредставимых сочетаниях. Но всё это лирика. Прочь печаль…