На дальнем прииске

Вместе с остальными инвалидами, задыхаясь и часто останавливаясь, Георгий идет завтракать. В столовой грязно, сумрачно, пахнет прогорклым маслом. Люди торопливо и жадно хлебают суп из жестяных мисок, редко у кого есть ложка. После несытного завтрака наступают долгие, томительные часы.

Весной, перед началом промывочного сезона, в лагерь приезжала врачебная комиссия. На зависть остальным заключенным, человек сорок были признаны инвалидами и освобождены от работы. Инвалидов должны были вывезти на специальную командировку под Магадан, где, по слухам, для них организовали мастерские. Но инвалидов не вывозили, так как не могли договориться о машинах. Ежедневно начальник прииска ругался по телефону с управлением: кто должен предоставить транспорт?

Пока же «актированных» загнали в самую грязную и рваную палатку и кое-как кормили. И нарядчик, с седыми висками и бегающими глазами, осужденный за изнасилование, и староста Митька, здоровенный краснощекий блатарь, норовят отправить инвалидов хоть на какую-нибудь работу: нечего зря жрать лагерный хлеб. Поэтому после завтрака все инвалиды спасаются где кто может.

У Георгия есть заветное место за амбулаторией, между штабелями дров, как раз напротив горы Марджот. Георгий любит смотреть, как легкие прозрачные облака цепляются за ее круглую вершину. Иногда сюда приходит прятаться и Евграф Иванович — высокий старик с превосходной военной выправкой и коротенькими ступнями ног, у него ампутированы отмороженные зимой пальцы.

— Приветствую вас, коллега! — церемонно объявляет Евграф Иванович. При выдохе у него что-то клокочет в груди. Евграф Иванович усаживается на березовое бревно, горбится, втягивает голову в плечи, чтобы не заметил Митька-староста.

И хотя Георгий видел уже Евграфа Ивановича в столовой, да и живут они в одной палатке, Георгий рассеянно кивает ему головой. Начинается вялый лагерный разговор: хорошо бы покурить, будут ли когда-нибудь машины для инвалидов, начальник лагеря сегодня на разводе орал и крыл матом сильнее обычного, но по молчаливому уговору не говорят о еде.

Обычно Евграф Иванович приносит с собой серого с белыми чулочками котенка Ваську. Васька — достопримечательность прииска. Ни кошек, ни котов в этом далеком глухом углу не водится. Никто не знал, каким чудом попал сюда Васька, но однажды утром обитатели инвалидной палатки нашли его у входа, дрожащего и взъерошенного. Котенок жалобно мяукал, таращил зеленые, с желтыми искрами глаза. Его согрели, накормили жидким лагерным супом и окрестили Васькой.

Несчастный, захудалый котенок сразу придал палатке необычайный вид и даже какое-то подобие уюта. Сторожей и нянек у Васьки было достаточно: нужно присматривать, чтобы его не продали на «вольный поселок», чтобы не сварили из него суп. Больше всех возился с ним Евграф Иванович и даже обучил Ваську служить на задних лапах.

Поглаживая дымчатую, теперь уже гладкую Васькину спинку, Евграф Иванович щурится на солнце. Васька тихо мурлыкает, мурлыканье его напоминает семью, дом, волю — все это далеко, желанно и недоступно

Георгий всегда держится с Евграфом Ивановичем чуть отчужденно, будто какая-то невидимая грань отделяет их. Вот и сейчас Георгий сидит на другом конце бревна, и поза его выражает независимость и безразличие.

Спору нет, Евграф Иванович обладает спокойным, доброжелательным характером, не мелочен, но в гражданскую войну они были в разных станах, и это прошлое навсегда легло между ними. Судьба, как в насмешку, все время сводит их: вначале шли одним этапом, потом забросила на один прииск и даже в одну бригаду, вместе их сактировали и поселили в палатку. Это знакомство, несмотря на кажущее дружелюбие, лишено сердечности и теплоты.

— Удивительно, этот кот Васька напоминает мне одного покойного штабс-капитана. Косые глаза, так же облизывается, и в морде что-то общее. По какой религии души умерших переселяются в животных? Все перезабыл. Если душа штабс-капитана в нашем Ваське сидит, то ты, Васька, выходишь хам, пьяница и последний подлец! — Евграф Иванович слегка щелкнул Ваську по носу. — Еще он в карты резался и любил передергивать. Убили того штабс-капитана под знаменитой Татаринкой, и заметьте, получил пулю в спину, кто-то из своих постарался. Очень уж лют был.

— В белой армии почти все офицеры подлецы были, — лениво и зло цедит Георгий.

Евграф Иванович спокойно выслушивает реплику, но не обижается.

— Ну, это вы так, по злобе. Отличные офицеры были, умницы и храбрецы, а вот высшее командование — одна бездарность, например, незабвенный генерал Хохлов. Старая, рваная галоша, ему бы пасьянсы раскладывать, а он в наполеоны полез. В результате полный разгром и самого ревтрибунал расстрелял.

— Сколько лет прошло, а не можете понять, что дело было не в талантливости или бездарности командиров, а в пафосе истории и революции. Старая Россия была обречена.