На дальнем прииске (Рассказы)

Режиссер был молчалив, выдержан, может быть, большая печаль, царившая в этой прохладной комнате, действовала и на него. Уходя, он поцеловал руку Ирины, низко склонив свою крупную голову. Невозможно было представить Андрея Волкова, почтительно целующего руку женщине.

Георгий, стараясь скрыть раздражение, показал глазами на сирень, точно она заменяла ушедшего режиссера.

— Что ж, Ирина Даниловна, годы идут и жизнь идет. Пишут в газетах про вашего знакомого, что талантливый человек, я, признаться, его фильмов не видел, да и что я понимаю в них…

Ирина улыбнулась узкими сухими губами, обнажив ровные, желтоватые зубы:

— Оставьте свои расспросы и подходы. Напрасно все это. Разве можно после Андрея еще раз выйти замуж? — Задумалась, сжала руки: — Что-то надломилось во мне навсегда со смертью Андрея. На режиссера не злитесь, он хороший, тоже одинокий человек, коротаем иногда вместе пустые вечера.

Заметив упорный, злой взгляд Георгия, подошла к письменному столу, подняла корзину с сиренью, с минуту постояла, не зная, куда ее поставить, потом опустила на пол. Чужие цветы не должны были стоять рядом с портретом Андрея.

Георгий не раз встречал у Ирины режиссера, но теперь Георгию было даже жаль этого высокого, немолодого, безнадежно влюбленного человека. Священной памяти Андрея ничего не угрожало.

Как-то, сидя с ним на низкой тахте, Георгий сказал:

— Почему бы вам не поставить фильм об Андрее Волкове?

Режиссер насупился:

— Много раз думал об этом, но не решаюсь.

— Почему?

— Он слишком большой и сложный человек для меня. Боюсь, что по-настоящему не сумею раскрыть, воссоздать его образ. А кое-как поставить фильм о таком человеке я считаю преступлением.

Ирина старела, похудела, посуровела. Все куда-то торопилась, наверное, спасалась от одиночества, слишком чистой своей комнаты, часто уезжала в командировки от газеты.

Тяжела была печаль об Андрее, но нелегкое счастье было и находиться рядом с ним.

Как-то, зайдя весной девятнадцатого года к Андрею на квартиру, он застал его за странным занятием. На обеденном столе был разостлан большой красный шелковый платок. Андрей с огромными ножницами в руках, старательно, так, что у него даже высунулся кончик языка, обрезал бахрому и яркий цветной узор по краям. Рядом стояла заплаканная Ирина. Оказывается, на завтрашний первомайский праздник не хватало красной материи и Андрей вспомнил, что Ирина на дне чемодана возила с собой этот злополучный платок — память о матери. С обычной своей стремительностью, Андрей решил сделать из платка знамя. Плен вещей не существовал для него. Память, воспоминания — все должно было склоняться перед живым и настоящим. Потом Ирина с красными, опухшими глазами покорно подшивала обкромсанный платок, а Андрей огорчался, что он недостаточно ярок.

А золотокосая, развеселая медсестра Людмилка!.. Спокойный и мрачный комиссар однажды вызвал ее к себе, обложил матом и велел «тикать до дому, чтобы не кружила голову кому не надо». Артистка из агитбригады в мелких кудряшках, певшая басом цыганские романсы… И, в последние годы, машинистка из соседнего отдела…

И странные вспышки гнева, от которых трепетали все окружающие. Ирине чаще, чем другим, приходилось их выносить, а иногда и быть их причиной.

С годами образ Андрея Волкова окутывался дымкой легенды, ибо воистину легендарны и замечательны были битвы и сражения, выигранные им в гражданскую войну. О нем еще при жизни печатали статьи и воспоминания. Они зачастую были написаны коряво, авторы привыкли держать винтовку и саблю, а не перо. Шло время, и с воспоминаниями происходили удивительные вещи: теперь их писали гладко, даже литературно, редакторам не приходилось больше ахать от орфографических ошибок, но изменялся в них и сам Андрей Волков. Постепенно он лишался не только присущих ему черт, но и вообще всего человеческого. Его раскрасили, как лубок, оказывается, он был безукоризненно вежливым, спокойным, всегда справедливым, почти кратким, от ангела его отличало только отсутствие крыльев.

Канцелярист из штаба — Андрей Волков терпеть его не мог за слишком большую уживчивость — стал журналистом, выступал на вечерах с воспоминаниями, накатал книжку и всюду выдавал себя за его друга. В книжке было много восклицательных знаков, перевирались события, из людей, окружающих Андрея, упоминались лишь те, кто благоденствовал во сей день. Единственное проигранное сражение приписывалось умершему командиру. Книжка была написана бойко, в мажорном тоне, и, слегка попеняв автору на исторические неточности, печать благосклонно приняла ее.