На Дальнем Западе

— Да, конечно, присоединяйтесь! — радостно ответил сержант.

Минуту спустя агент дрожащим неверным голосом задал вопрос сержанту:

— Послушайте, старина! Уверены ли вы, что отряд полковника действительно истреблен?

Сержант пожал плечами.

— Говорю же я вам! Какие же сомнения могут быть? Отряд был крошечный. Вы это должны знать лучше меня… А индейцы словно обезумели…

На побледневшем лице агента лежало выражение глубокой скорби. Две крупные слезинки сползли по ресницам и покатились по худым щекам.

Но Джон Максим скоро оправился.

— Что же делать? — пробормотал он, пожимая плечами. — Такова жизнь в этом краю. Сегодня ты, завтра я… Кто знает, что суждено нам? Но клянусь, если только не лягу раньше времени в могилу, я отдам всего себя одному делу: я буду мстить всем краснокожим за гибель моего командира. Я и раньше не особенно мягко относился к этим зверям. Но все же… Теперь пусть судит меня Бог: ни один красный не увидит пощады от меня. Я не успокоюсь, покуда за полковника не погублю тысячу краснокожих демонов…

Покуда происходили эти переговоры, обоз стоял на месте и большинство людей эскорта держалось около фургонов, с ружьями наготове. Но мало-помалу к разговаривавшим присоединилось несколько скваттеров.

Потом, когда переговоры были закончены, сержант дал свистком сигнал, и погонщики захлопали бичами, подгоняя лошадей. Фургоны тронулись с места и, врезаясь огромными колесами в рыхлую почву, поплыли, качаясь, как будто ныряя. Путь обоза лежал к Соленому озеру.

Агент Джон Максим и оба траппера ехали в авангарде, держась рядом с руководителем каравана. Мнимый гамбузино, по-прежнему с Миннегагой за спиной, понемногу отстал.

— Ты все поняла, дочь моя, что говорили белые? — шепнул он девочке.

— Да, отец! Бледнолицые разбиты. Моя мать исполнила свою заветную мечту…

— Твоя мать… твоя мать! — проворчал индеец. — Она слишком поддается своим страстям. Теперь она ослеплена жаждой мести и готова поставить на карту все…

— А разве она не права? — горячо вступилась индианка. — Разве она не должна была отомстить полковнику за гибель моего брата, Птицы Ночи?

Странная улыбка зазмеилась на устах индейца.

— Птица Ночи? — прошептал он. — Ты плохо знаешь свою мать, дитя. Поверь, в глазах Яллы Птица Ночи стоил меньше, чем в моих глазах эта трубка… Она сама послала парня на убой!

— Не говори, не говори так! — страстно отозвалась девочка. — Я знаю, все сиу уважают, все сиу боготворят мою мать!

Красное Облако обернулся в седле, и его взор встретился с искрящимся взором девочки.

— Да, в твоих жилах, я это вижу, течет гораздо больше крови Яллы, чем моей. Ты еще ребенок, но я грубо ошибаюсь, если из тебя не выйдет существо еще более страшное, чем твоя мать! Вот что!

— Да! Я — дочь Яллы!

— И моя!

— Кто знает? — страстно крикнула девочка. — Может быть, ты вовсе не отец мне? Мне довольно того, что у меня есть мать, за которую я готова убить кого угодно… Даже тебя, отец!

— Ну, тише, тише! — прикрикнул на звереныша индеец. — Так или иначе, ты в самом деле моя дочь. Помолчи. Впрочем, постой. Скажи, уверена ли ты, что, когда ты покидала палатку Деванделля, он был уже мертв?!

Миннегага пожала плечами.

— Мой нож вошел в его спину. Он упал как подкошенный. Хлынула потоком кровь. Что знаю я еще?

— Да, да! Не будем же, дитя, больше возвращаться к разговорам об этом! Ведь если только ты не убила полковника, то он достался твоей матери, а она не замедлит докончить то, что так удачно начала ты, моя хорошенькая змейка. Вот теперь меня интересует вопрос: если отряд Деванделля уничтожен и сиу спустились в прерию с твоей матерью во главе, то что, собственно, остается делать нам?

— Если бы мы могли бросить этих бледнолицых… Нам было бы легко теперь присоединиться к отрядам сиу, отыскать мою мать. Разумеется, потом мы непременно напали бы на этот караван и перерезали бы всех, всех. Тут много белых женщин. Я их ненавижу. Тут есть белые дети. Я сама перезала бы им горло…

— Потише, потише! — прервал ее взволнованный шепот индейца. — Ты, говорю же, еще более кровожадна, чем твоя мать! Нет, ты городишь вздор! Ялла еще далеко отсюда. Наконец, она послала нас разыскать Левую Руку, и мы подвергнемся ее гневу, если не исполним поручения и самовольно вернемся к ней, а я знаю лучше тебя, что значит навлечь на себя гнев Яллы…

— А если я не хочу бродяжничать тут с тобой? Если мне больше нравится быть с матерью, чем с тобой?

Глаза индейца загорелись. Он обернулся к сидевшей за его спиной девочке и сказал угрожающим голосом:

— Миннегага! Ты забываешь закон нашего племени! Разве ты не моя дочь?! Разве я не имею права швырнуть тебя с седла вон туда, в траву? И если тебя пожрут койоты или растерзают волки, то никто не осудит меня за это, потому что я отец твой и мне принадлежит твоя жизнь и смерть. Не забывай этого, девочка!

В ответ Миннегага явственно заскрежетала зубами, потом хрипло рассмеялась.

А караван, прокладывая себе дорогу в густой траве прерий, все шел и шел к Соленому озеру.

Колыхались, словно корабли в бурю, огромные фургоны.