На дальних берегах

Офицер, наконец, поймал себя на том, что слишком долго задерживается у изображения богоматери. Он оглянулся. Народу в соборе было немного: несколько праздношатающихся равнодушных немецких унтеров, тучный старик с зонтом, две испуганные девочки, старающиеся не попадаться на глаза солдатам, и маленький, со сморщенным, как сушеный абрикос, лицом священник. Привратник — пожилой, с болезненно-желтым цветом кожи и редкими прядями длинных волос — с удивлением смотрел на щегольски одетого немецкого офицера. За последнее время это был, пожалуй, единственный посетитель собора, проявлявший такой горячий интерес к искусству, — если не считать старого священника, заходившего сюда уже второй раз.

Офицер подошел к священнику и склонил голову, испрашивая благословения. Священник перекрестил его, и между ними начался не совсем обычный разговор.

— Вы тоже любитель ваяния и живописи, святой отец? — спросил офицер у священника.

— Тоже?.. Гм… Мне думается, что вы приятней провели бы время в зольдатенхайме на виз Гегга.

— Я слышал, святой отец, об этом доме. В какие часы удобней всего его посетить?

— В два часа дня: там ваши в это время обедают.

— Благодарю вас.

Спустя несколько минут немецкий обер-лейтенант стоял уже на углу улицы Гегга, возле небольшой парикмахерской: видно было, что он поджидал кого-то.

По улице шел отряд гитлеровской фельджандармерии — человек двадцать, в касках и с галунами на груди. Они останавливали всех военных, проверяли у них документы.

Однако обер-лейтенант не обратил особого внимания на приближающихся к нему жандармов. Взгляд его был прикован к длинноногому немецкому солдату, шагающему по противоположному тротуару. В одной руке солдат нес тяжелую офицерскую сумку, другой обнимал за плечи хрупкую миловидную девушку-итальянку с черными вьющимися волосами.

Веснушчатый, белобрысый, с выцветшими бровями и голубыми глазами солдат выглядел совсем мальчишкой: ему от силы можно было дать лет девятнадцать-двадцать. Солдат был наверху блаженства — он раскатисто хохотал, прижимал к себе итальянку и шептал ей на ухо что-то такое, от чего девушка вздрагивала и зябко куталась в шаль.

На губах у обер-лейтенанта заиграла злорадная усмешка.

Солдат шел навстречу жандармам. Однако ему не удалось дойти до них: он наткнулся на неожиданно выросшего перед ним обер-лейтенанта.

Солдат виновато заморгал глазами и машинально опустил руки по швам. Но было уже поздно. Офицер разразился такой оглушительной бранью, что даже видавшие виды жандармы переглянулись и нерешительно остановились поодаль.

Как только не честил офицер незадачливого солдата! Он обзывал его свиньей, мерзавцем и прохвостом, который ни мало не заботится о своем начальнике и заставляет битые два часа искать себя по городу. Судя по словам офицера, солдат только и делает, что шляется по всем триестинским притонам; его вечно видят пьяным, с грязными девками; он — негодяй и подлец, которого лишь оплеухами можно заставить выполнять свой долг денщика.

Офицер сделал угрожающее движение в сторону девушки, та метнулась к стене и бросилась в ближайший переулок.

У солдата дергалась левая щека; он сильно заикался, пытаясь сказать что-то, но новые потоки брани заставили его отказаться от безнадежной попытки оправдаться.

— Довольно дергать щекой, идиот! — кричал офицер. — Я убежден, что тебя не контузило на поле боя, а огрели пивной кружкой в кабаке. И этого-то олуха я запросто звал Малышом — из уважения к его кресту, к его ранению, к его отцу наконец! Кто бы мог подумать, что у штурмбанфюрера СС такой кретин-сын? Ублюдок! Марш за мной!

У Малыша действительно висел на груди железный крест, как-то не вязавшийся с его глупым и жалким видом.

Возмущенно скривив губы и не обернувшись даже в сторону жандармов, офицер пошел вперед. Следом за ним, закинув через плечо сумку, поплелся денщик.

Начальник отряда фельджандармерии в раздумье почесал мизинцем переносицу. Что-то очень уж тверды окончания слов в речи этого обер-лейтенанта, но, собственно, ему и необязательно быть уроженцем Баварии или Померании. Столько сейчас в армии немцев из Судет, Венгрии, Эльзаса, Польши. И не немцев — одних переводчиков или, скажем, легионеров, как мух на медовой бумаге. Недавно задержал чернявого слюнтяя, двух слов правильно произнести не может, булькает что-то у него в гортани вместо слов. Задержал, а оказался шишкой, наследник турецкого паши, кончил военную школу в Берлине, теперь переводчик при высшем командовании. И чего он здесь слоняется, сидел бы у себя в Стамбуле или Анкаре. Дьявол его знает, остановишь в такую горячую минуту этого офицера — он, пожалуй, и на тебя начнет орать. Не всякий обер-лейтенант может себе позволить назвать ублюдком сына штурмбанфюрера.

Жандарм перестал чесать переносицу и, окликнув двух солдат, идущих с чемоданами в сторону вокзала, сердито потребовал у них пропуска.