На дальних рубежах

Присланный императрицей Цыси зеленый паланкин, несомый четырьмя рослыми евнухами, застыл у главного, восточного входа Дунгунмэнь Летнего дворца-парка Ихэюань. Выйдя из паланкина, ошеломленая Жун Мэй за красными стенами императорского города и верхушками деревьев увидела крыши дворцов, покрытых черепицей, сиявшей позолотой и бирюзой, а перед ней высились кроваво-красные врата, по обе стороны которых возвышались странные сооружения из белого нефрита. По крытым переходам ее провели к Жэныпоудянь — Павильону человеколюбия и долголетия, покоям императрицы. С восторгом и изумлением застыла Жун Мэй перед входом, залюбовавшись огромными бронзовыми курительницами, свирепым драконом и журавлем, сияющими красной медью, яркой глазурью орнамента керамических чанов, тончайшей резьбой дверей, пестротой одежды челяди…

— Пойдем, насмотришься еще, — дернул ее за руку Жун Лу, и боковым входом провел в покои императрицы. Дежурный евнух внимательно оглядел трепещущую, почти теряющую сознание от значительности момента женщину, велел поправить прическу и распахнул громадные двери, на которых была прибита желтая драконовая табличка с надписью: «Десять тысяч лет и еще десять тысяч по десять тысяч лет императрице». Жун Мэй увидела в глубине комнаты двух пышно разодетых беседующих женщин — молодую и пожилую, шагнула вперед и упала на колени. Совершая сань-гуй цзю-коу — церемонию представления императрице, она, делая маленькие шажки, трижды становилась на колени, по три раза касаясь лбом пола, и так и застыла перед женщинами.

— Расскажи о себе, девочка, — сладким голосом пропела старуха, и Жун Мэй сразу определила, что она очень злая и капризная, но притворяется доброй и ласковой. И очень стало ей горько и страшно, и захотелось вскочить и убежать, но она вспомнила слова старого хушана Яня из храма Ху-шэнь и постаралась овладеть собой.

— Нуцай — рабыня Жун Мэй родилась девятнадцать лет назад в Мукдене, в семье даотая — губернатора провинции. Восьми лет, по совету дедушки Жун Лу, я была отдана в миссионерскую школу, где училась до семнадцати лет.

— Хао, хао, — хорошо, хорошо, — равнодушно бормотала императрица, но тут насторожилась.

— Как, ты девять лет жила у варваров-миссионеров?

— Нет, нуцай Жун Мэй жила дома, меня утром уносили в школу и к вечеру забирали обратно.

— Хао, хао. А ты веришь в их бога? Того, который бунтовал, за что его приколотили к деревянному кресту гвоздями…

— Нет, нуцай Жун Мэй не верит в их бога. В мире нет двух истин, у всех трех нынешних учений одно начало, — ответила она, имея в виду даосизм, буддизм и учение Конфуция.

— Хао, хао, — кивала императрица, и в ее равнодушнонастороженных глазах мелькнула какая-то мысль.

— А что ты изучала в миссионерской школе?

— Нуцай Жун Мэй изучала историю Поднебесной империи, всемирную историю, математику, географию, училась рукоделию и домоводству.

— А это тебе зачем? — презрительно спросила императрица.

— Учили… — Жун Мэй склонила голову.

— Что еще?

О том, что мать Жозефина учила их священному писанию, молитвам и церковным обрядам Жун Мэй сказать не осмелилась и, после небольшой заминки, произнесла:

— Языкам…

— Каким же? — заинтересовалась императрица.

— Латыни…

— Это язык их мертвых? — вспомнила императрица. — А живых?

— Французскому…

— И ты понимаешь их письмо и речь?

— Да, — совсем упавшим голосом произнесла, призналась Жун Мэй.

— Хао, хао, — размышляя о чем-то, бормотала императрица. — А что было с тобой потом?

— Потом нуцай Жун Мэй вышла замуж, муж был назначен командиром отряда знаменных войск в Ляодун. Когда японцы напали на Чжун-хуа — Срединное цветущее государство, муж храбро бился и погиб, защищая Западные ворота в Цзин-чжоу-тине. Они убили моего ребенка, — со слезами прошептала она.

— Не слышу, повтори, — велела императрица.

— Они убили моего сына, — громко повторила она.

— Хао, хао, дин хао, — хорошо, хорошо, очень хорошо, — бормотала императрица, и Жун Мэй готова была вскочить на ноги и вцепиться ей ногтями в лицо. Но годами вбиваемое в голову почтение к священной императорской особе не позволяло ей этого сделать, хотя она и знала из домашних таинственных пересудов, что Цыси ничуть не знатнее ее родом, отец ее умер в тюрьме как преступник, сама она была гуйжень — наложницей и возвысилась лишь как мать императора Тунчжи.

— Хао, — решительно произнесла императрица-регентша. — Я оставляю тебя в своей свите и назначаю фрейлиной. Это очень высокая честь для тебя. Будешь жить во дворце и безотлучно находиться при моей особе. Главной твоей обязанностью будет присутствовать вместе со мной в Цзюньцзичу — Верховном императорском Совете во время приема иностранных послов, выслушивать их речи, проверять, правильно ли их переводят драгоманы и верно ли передают смысл их речей князья Гун и Цин.

***