На день погребения моего (ЛП)

Когда Киприана наконец вызвали в Венецию, у него в поезде было время подумать, он старался не забывать, что, в сущности, такие вещи не следует воспринимать слишком романтично — действительно, сколь фатальной ошибкой было бы воспринимать их так. Но, как оказалось, было бы чересчур ожидать того же от Деррика Тейна: обычно намного более молчаливый, внезапно он перешел на высокие тесситуры беспокойства, когда Киприан прибыл в пансион в Санта-Кроче, Тейн громко извергал то, что вскоре должно было превратиться в галлоны слизи и слюны, размазывая всё это по линзам покосившихся очков, грохоча бытовыми предметами, некоторые из которых были хрупкими и даже дорогими, разбивая безделушки муранского стекла, хлопая дверьми, окнами, ставнями, чемоданами, крышками кастрюль, всем, что могло хлопать и было под рукой. В тот же день, словно услышав во всех этих постукиваниях сигнал для себя, пришел ветер бора, доставая из своих тягостных мешков и психических расстройств с наветренной стороны свои повеления о сдаче в плен смертельной слабости и грусти. Соседи, которые обычно никогда не жаловались, хотя время от времени устраивали скандалы, начали жаловаться сейчас, и некоторые —  с заметной обидой. Ветер гремел всей болтавшейся черепицей и всеми незакрепленными ставнями.

—  Солнышко. Черт, солнышко, о боже, меня может стошнить. Меня стошнит. Нет ли у тебя заветной фотокарточки возлюбленного, на которую меня могло бы вырвать? Ты и не представляешь, черт возьми, ты только что полностью перечеркнул годы работы, ты —  невежественный, толстый, плохо одетый...

 —  Конечно, можно посмотреть на это и с такой стороны, Деррик, но, объективно говоря, нельзя сказать, что она —  на самом деле «солнышко»...

 — Педераст! Кушеточник! Содомит!

Пока что Тейн, несмотря на кажущуюся потерю самоконтроля, тщательно воздерживался от физического насилия, а Киприан с удивлением понял, что жаждет стать объектом насилия не так страстно, как мог бы.

   В комнату заглянул синьор Джамболоньезе с нижнего этажа.

—  Ma signori, um po' di moderazione, per piacere... Господа, пожалуйста, будьте немного сдержаннее.

— Сдержанность! И это говорит итальянец! Что ваш народ, черт возьми, знает о сдержанности?

Позже, когда Тейн немного успокоился, или, возможно, слишком устал для того, чтобы кричать, дискуссия возобновилась.

 —  «Помоги ей». Ты перешел на сторону явных содомитов и не можешь меня об этом просить.

  — Конечно, это —  сугубо деловое соглашение.

 — Возможно, надо подумать, —  Тейн нахмурил брови, обычно это был плохой знак. —  Чем ты можешь мне заплатить? Какой порочной монетой? Лепестки твоего розового бутона давненько опали — если бы я еще его хотел, а я вовсе не уверен, что хочу, я просто его взял бы, не так ли. Цена спасения твоей девицы от этих австрийских тварей — казалось бы, ты уже должен был что-то понять —  может оказаться выше, чем ты захочешь платить, она даже может предполагать отправку в такое место, по сравнению с которым пустыня Гоби покажется Эрлс-Кортом в Банковский Праздник, о да, у нас комнаты забиты досье обо всех этих ужасах, которых нет на карте, существующих прямо-таки для того, чтобы отправить туда тебя, бедолагу, в обоснованной надежде, что мы никогда больше тебя не увидим. Ты уверен, что это то, чего ты хочешь? Да и в любом случае —  от чего ты собрался ее спасать? За следующим балдой или балдами в очереди, скорее всего, турки, я уверен, что ей понравится такое изменение в размерах.

 —  Деррик. Ты хочешь, чтобы я тебя ударил.

—  Какая блестящая интуиция. Надеюсь, ее хватит, чтобы быть умнее и не лезть в это дело.

 —  Ладно. Если это — не столь мужественно, что дальше уж некуда.

Когда Фоли Уокер вернулся из Геттингена, он встретился со Скарсдейлом Вайбом в открытом ресторане у подножия Доломитовых Альп, у шумного спуска реки, окрестности были залиты невинным светом, отражавшимся не от альпийских снегов, а от искусственных сооружений некоторой степени древности.

Скарсдейл и Фоули договорились обманывать себя, что в этом усеянном брызгами солнечного света атриуме они нашли временное убежище от смертоносных сражений капиталистических амбиций, на расстоянии многих миль не было ни одного артефакта младше тысячи лет, мраморные руки разговаривали с помощью плавных жестов, словно только что вышли из своего царства известковой вескости в этот зарешеченный покой... На столе между ними сыр фонтина, ризотто с белыми трюфелями, телятина и жаркое из грибов... бутылки просекко ждут на ложах ледяной стружки, привезенной из Альп. Девушки в полосатых косынках и развевающихся юбках предусмотрительно парили где-то за сценой. Другие гости тактично сидели вне пределов слышимости.

 —  Полагаю, в Германии всё прошло без сучка, без задоринки.

  — Малыш Траверс сорвался с крючка.

   Скарсдейл уставился на трюфель, словно собираясь его наказать.

  — Куда?

  —  До сих пор его ищу.

  — Никто не исчезает, если что-то не узнал. Что ему известно, Фоули?

  —  Похоже, он знает о том, что вы заплатили за устранение его папочки.