На Диком Западе. Том 3

— Верно, — сказал Крокер. — Они лучшие в мире работники! Надо мной все смеялись, когда я поставил их на работу. Но теперь уже со смехом кончено, у меня их теперь работает одиннадцать тысяч.

Зима быстро наступала. Начинались степные бураны. Движение по линии поддерживалось при помощи специальных плугов, которые расчищали сугробы. Укладка шпал сделалась невозможной, но Крокер не дремал. Он перебросил китайцев в тыл для окончания туннелей.

— Удивляюсь, — говорил Брендон. — Неужели можно сделать из них хороших каменщиков?

— Почему же нет? — отвечал Крокер. — Раз они выстроили Китайскую стену, сделают и эту работу.

Подобно армии муравьев, китайцы расползлись около туннелей, пробивая их при помощи пороха, кирок, ломов; взрывали на воздух снежные и ледяные бугры и засыпали овраги. Несмотря на сильный холод, китайцы работали, мокрые от пота. Под надзором Дэви и Кезея были большие партии китайцев. Они вместе вели борьбу с зимними невзгодами. По ночам, когда, поужинав, они садились у огня и грели руки после тяжелой дневной работы, Дэви отгонял от себя сон, чтобы послушать рассказы Пата о жителях Небесной Империи.

Зима тянулась. Железная хватка мороза терзала сердце Крокера, разбивая его планы. Работа замедлялась. Насыпи были продвинуты вперед через Неваду на двадцать миль, Крокер ежедневно получал сообщение о ходе работ Тихоокеанского Союза, который уже подходил к Васетч Рендж. Он страшно волновался и сгорал от нетерпения, так как Союз хвастал, что дороги встретятся еще на Калифорнийской линии. Их землекопы уже работали с передовыми партиями Центральной дороги.

В конце апреля Дэви и Кезей были переброшены из гор в равнины. Дэви руководил сотней рабочих по укладке шпал, а Кезей наблюдал за костыльщиками. Пат по свойственной ему приспособляемости настолько проникся интересами Центральной дороги, что прилагал все усилия опередить Тихоокеанский Союз еще до Огдена. Дэви тоже напряженно работал, но его мало интересовал вопрос, кто победит в этом грандиозном строительном спорте. Он заботился только о том, чтобы работа шла правильно, чтобы в конце концов рельсы с той и с другой стороны соединились и Трансконтинентальная железная дорога была открыта. Он работал только ради этой цели. Ему было совершенно безразлично, которая из сторон выиграет или потеряет несколько миль. Ему хотелось поскорее увидеть, что страна наконец-то спаяна воедино железной дорогой. Когда он думал об этом счастливом и неизбежном дне, сердце его начинало биться от радости. За долгие месяцы усиленной работы он в конце концов пришел к заключению, что он упрямый глупец, который тешил свое самолюбие и гордость и сделал благодаря этому и себя и Мэри несчастными, достойными глубокого сожаления. В глубине души он готов был плакать; не раз ему приходила в голову мысль бросить работу и бежать на восток, чтобы упасть на колени перед любимой девушкой и просить прощения. Он проклинал дьявольскую гордость, которая заставила его уехать из Джулесберга, не сказав ей ни слова. Он решил, что теперь никогда в жизни не поддастся этому глупому упрямству.

В декабре он получил письмо от Марша. Марш с необыкновенным энтузиазмом описывал колоссальный успех постройки железной дороги, которая уже продвинулась на шестьсот миль к западу от Омахи, ускоряя продвижение с каждой неделей.

«Вы, Дэви, на стороне, которая отстает, — писал Марш. — Очень жаль, что в день победы вы будете не с нами».

— Я буду там, — нахмурившись, сказал Дэви, и глаза его вспыхнули огнем. — Я отправился бы сейчас же, но я не могу оставить здесь работу. Крокер порядочный человек, он доверяет мне, и я должен так или иначе оправдать его доверие и выдержать до конца. Но — Боже мой — как долго тянутся дни!

В конце письма Марш кратко упомянул о Мэри: «Мэри здорова, но она как-то ко всему равнодушна. Я думаю, Дэви, что она страдает от разлуки с вами, хотя и не говорит мне об этом».

«Она могла бы написать мне хоть словечко, только словечко», — думал Дэви с горечью, в то же время понимая, как несправедливо он рассуждает.

«Я — самый ничтожный и скверный дурак на свете, — говорил он себе. — Иногда я думаю, что никогда не вырасту! Ну, что же… Вот я отказался говорить с ней в поезде; ведь видел же я, что она не прочь заговорить со мной, если бы я вел себя по-человечески; потом уехал из города, не сказав ей ни слова, и ждал, что она сама унизит себя и заговорит со мной. Эх, Давид Брендон, еще многому тебе надо учиться!..»

Он сообщил о письме в тот же вечер Кезею и очень много и горячо говорил о Мэри.

Глаза Кезея заискрились от удовольствия.

— Разве я не говорил вам, Дэви, что она забудет все и простит вас? Ведь вы для нее все на свете, — говорил Пат.