На дне. Дачники (сборник)

Однако же все, бывшее ранее, оказывается лишенным смысла или лживым, и прежде всего потому, что законы, по которым живет буржуазное общество, как правило, унижают человека-труженика, обессмысливают человеческий труд, самую жизнь, способствуют возникновению в ней грубому практицизму, бесчестию, лжи и безверию. Достаточно вспомнить цинические слова полицейского Медведева: «Никого нельзя зря бить… бьют – для порядку…»

Яркое обвинение этому обществу звучит в речах Сатина. «Работа? – полемически возражает он Клещу. – Сделай так, чтоб работа была мне приятна… когда труд – удовольствие, жизнь – хороша. Когда труд – обязанность, жизнь – рабство!» Сатин имеет в виду осмысленный, созидательный труд «для лучшего», труд, в котором человек чувствует себя нужным, полезным и по достоинству оцененным.

В буржуазном обществе такое чаще всего невозможно. Не случайно резонер Бубнов на слова Насти «лишняя я здесь» заявляет со спокойной безысходностью: «Ты везде лишняя… да и все люди на земле – лишние». Поэтому-то и труженики, подобные Клещу, не находят себе места. Хотя Клещ и отстаивает упорно мысль о достоинстве рабочего человека, Сатин возражает ему: «Брось! Люди не стыдятся того, что тебе хуже собаки живется…»

Судьба и жизнь людей «дна» служили неопровержимым доказательством насилия над человеческой личностью, которое неизбежно возникает в условиях буржуазного государства, основанного на принципах лжи и равнодушия к человеку. Именно поэтому пафос сатинской речи («Человек – свободен!..») вызывал гром аплодисментов.

Утверждение свободы и достоинства человека, на какой бы ступени социальной лестницы он ни находился, звучало особенно мощно в обстоятельствах, где человек унижен, ограблен и, как правило, лишен возможности вернуться к образу жизни, обеспечивающему достойное существование. Все это было обвинительным приговором лицемерной буржуазной морали и достойным ответом на вопрос, как надо утверждать «человеческое в человеке». Для этого, как следовало из пьесы, нужно уничтожить ложь, лежащую в основе общественных отношений. Не случайно Сатин не без язвительности замечает: «Почему же иногда шулеру не говорить хорошо, если порядочные люди… говорят, как шулера?» Итак, истинная свобода находится за пределами той необходимости, в которую ставит людей современное общество.

Не у одного Клеща – у всех ночлежников и у тысяч, подобных им, нет ни работы, ни пристанища, ибо общество, порождающее нищету и бесправие, – на ложном пути. «Ложь оправдывает ту тяжесть, которая раздавила руку рабочего… и обвиняет умирающего с голода», – заявляет Сатин. Именно это в первую очередь имеет он в виду в своей страстной речи о человеке: «Ложь – религия рабов и хозяев». На ней нельзя строить жизнь «для лучшего». Этот ведущий мотив пьесы остро ощутили зрители предреволюционной обстановки 1900-х годов, воспринимая «На дне» как «пьесу-Буревестник, которая предвещала грядущую бурю и к буре звала» – так передавал свои впечатления великий русский актер В. И. Качалов[5]. На этой революционизирующей стороне горьковской драмы обыкновенно сосредоточивали внимание в советский период развития русской литературы. При этом не менее важные проблемы человеческого бытия, вопросы духовной жизни героев оказывались как бы приложением к социальным проблемам.

Но социальная проблематика, определяемая недопустимым различием имущественного уровня и правового положения общества, – лишь одна сторона многогранного идейно-художественного содержания горьковской пьесы. Ее герои постоянно рассуждают о человеке и че-ловеческом достоинстве, о смысле жизни. А их воспоминания служат способом самоутверждения людей, живших в обществе и некогда признаваемых им.

Достоинство и независимость неразрывно соединены в их сознании. Если хозяин Костылев утверждает, что «человек должен определять себя к месту», то ночлежники стремятся к независимости или освобождению от связанного обстоятельствами жизненного положения.

Квашня заявляет, что она «свободная женщина, сама себе хозяйка», не желает «вписываться в паспорт», то есть отдавать себя в крепость мужчине, «будь он хоть принц американский». Клещ всеми силами стремится выйти из-под неволи Костылевых. Пьяный сапожник Алешка диким образом утверждает разнузданно понимаемую им «свободу». Василиса хочет, чтобы Пепел «освободил» ее от мужа. Свободно бродит по свету, наблюдая «дела человеческие», старец Лука, собирающийся поглядеть на «новую веру», которую будто бы открыли в Малороссии. Наконец, Сатин вдохновенно провозглашает: «Человек – свободен… он за все платит сам: за веру, за неверие, за любовь, за ум – человек за все платит сам, и потому он – свободен!» Так утверждает герой пьесы свободу воли и неизбежность ответственности за эту свободу. «Человек за все платит сам» – означает на деле, что всякий поступок человека неизбежно предопределяет в чем-то его судьбу в мире вещественном и духовном.