На Дороге (СИ)

Растерянная Сильвия вдруг осознала — когда зверь возьмет над ней верх, никто не спасет этот мир. Нет ни Владыки, ни праведного суда. Есть только чудовище и беззащитный мир.

И она между ними. Она и выбор: умереть человеком или жить зверем.

Сильвия так и стояла посреди лужи, не замечая, как через дыры в ботинках сочилась вода, а по лицу накрапывал дождь.

Из ступора вывел чей-то голос. Сильвия вздрогнула, с досадой поняла, что промочила ноги и вышла из лужи. Пройдя несколько шагов, увидела на обочине дороги толстого ослика, лениво копошившегося носом в пожухшей листве. Временами он помогал себе копытом, тогда большие уши подрагивали.

Возле ослика маялась сухонькая старушенция, она колошматила несчастного палкой, пытаясь сдвинуть с места, ругалась, размахивала руками и угрожала самой жестокой расправой, ежели «зверюга богомерзкая» не соблаговолит, наконец, пойти:

— Ах ты, окаянный! Дармоед несчастный! Вот придем в город, я ж с тебя шкуру на барабан пущу! — Сильвия невольно улыбнулась, слишком уж забавно ругалась бабка. Но осла было жаль, бабка била его со всем старческим размахом, однако, осел продолжал меланхолично искать что-то в листве, лишь иногда вздрагивая и переступая копытами.

Горемычная бабка плюхнулась на зад возле «непокорной зверюги» и начала завывать. В стенаниях несчастной было все: и горе по ушедшей молодости, и обида на мерзкого осла, в наказание ей доставшегося, и страдания по резко выросшим ценам на «яики и млеко». И делала бабка это так выразительно и самозабвенно, что не верилось ни одному её слову. Сильвия невольно рассмеялась в голос.

Бабка тут же вскочила с травы и затараторила как сорока:

— Ой девица-красавица! Сам Создатель услыхал мои молитвы и послал тябя! Помоги зверюгу окаянную с места подвинуть!

Сильвия вспомнила, как ее появление действовало на крыланов, и решала, как правильней помочь — с места ослик точно тронется, вот только поймает ли его бабка после этого?

Сильвия аккуратно встала позади ослика, но в стороне от ног — получить копытом по животу совсем не хотелось. Осторожным движением взяла поводья. Ослик насторожился.

«Так. Теперь надо его удержать и еще как-то бабке вручить», — думала она. Осел поднял голову, ноздри раздулись, уши забавно оттопырились.

Сильвия напряглась. «Сейчас начнется. Ой, что сейчас будет!», — успело пронестись в голове.

Но, вопреки ожиданиям, ослик не шарахнулся и не понесся куда глаза глядят. Сильвия сделала еще шаг, зверь повернул голову, глядя на неё огромными влажными глазами, опушенными густыми ресницами. Сильвия замерла. Сердце бешено колотилось. Но ослик лишь печально, с наворачивающейся слезой, посмотрел ей на ноги и продолжил жевать.

— Тихо, милый. Все хорошо, я тебя не обижу. Пойдем. — Сильвия сделала еще несколько осторожных шагов, натягивая поводья. Приклеенный было к месту ослик сделал шаг и еще, и уткнулся головой сначала в руку, а затем и в округлый живот.

От прикосновения по телу пробежала искра, на коже высыпали мурашки. Сильвия нежно погладила морду и уши ослика.

Но момент прервали — бабка, до того тараторившая без умолку, вдруг замолчала, и стоило ослу ткнуться мордой в руку Сильвии, старуха аж завизжала — то ли от восторга, что упрямое вьючное животное тронулось с места, то ли от возмущения, что нерадивый осел предпочел хозяйке незнакомку:

— Ух ты ж, бестия проклятущая, бабник бессовестный! Неча к девкам красивым, да ласковым клеиться! Ишь! — завопила старуха и замахала руками.

На словах о бабнике осел повернул голову и посмотрел бабке прямо в глаза, долгим и странным для животного взглядом, но бабуля не унималась. Оттеснив ослика, она подхватила под уздцы одной рукой, а второй зацепилась за Сильвию. Сильвия несколько растерялась от подобной вольности, но списала на бабулин простой нрав.

Старуха все говорила и говорила, то причитая о горькой судьбине, то восхваляя доброту и красоту Сильвии. Затем неожиданно спросила, зыркая не по годам ясными и колючими глазами:

— А сама-то ты кто есть такая? Откуда путь держишь, да докудова?

Сильвию так и подмывало ответить любопытной старухе по-простонародному: «на кудыкину гору», — но возраст собеседницы вселял уважение.

— Да вот, к родственникам в гости, — соврала она первое, что в голову пришло. На попутчиков, пусть даже временных, путница никак не рассчитывала, и потому легенду не придумала.

— Ай-ай-ай! Одна-одинешенька, а хде ж супружник твой? Что ж он, паскудина, одну-то тебя отпустил?

Сильвия замялась, не находя нужного ответа. Она понадеялась, что бабуля увлечется болтовней, и сама историю придумает.

И точно, бабуля, как заведенная, начала чихвостить абстрактного мужа Сильвии, за то, что одну ее такую замечательную красавицу отпускает. Тем временем старуха уже перескочила с темы о муже на любимую тему — саму себя.

— Нас с тобой Всевышний свел! — самозабвенно продолжала старуха. — Ты теперяча одна, и я на свете одна одинешенька. Вот и пойдем вместе! Куда бишь ты путь-дорогу держишь? А, и не важно! Я странница вольная: куда хочу, туда лечу! Ты мне по нраву, и осел, вишь, какой послушный стал, идет, как миленький.