На дороге стоит – дороги спрашивает

В старом домашнем альбоме я недавно наткнулся на Ларискину фотографию. Когда и при каких обстоятельствах она мне её подарила, не помню. На обороте – буря чувств… Судите сами. Густо замазанная чернилами моя фамилия, следом – зачёркнутое имя в дательном падеже – «Юре», затем вовсе не зачеркнутое: «От Л.П. 4. 03.48 г.». Мне семнадцать и Ларисе столько же. Самая пора горячих влюблённостей. Многое понять и вспомнить позволила эта Ларисина фотокарточка. Да, что тут скажешь, она заглядывалась на меня ещё в пятом классе и раньше, для Кима это стало поводом для расправы, а мне невдомёк было тогда, за что побили. Семнадцатилетняя Лариса моё внимание ничем не привлекала. В девятом классе мне нравилась Люся Грекова, хотя сколько-нибудь внятного ухажёрства не припоминаю. Волновала её пикантная вихляющая, вперевалочку, походка. Руки– ноги как бы на шарнирах, для неё специально выдуманных шарнирах, с большими зазорами в сочленениях. Манили к себе Люськины васильковые глаза и ещё чувственный, проникающий в душу голос. Мы тогда были по большей части «нецелованные». Провожание после танцев в клубе сводилось к краснобайству с потугами на остроумие. Люся отвечала кокетливыми ужимками. Трогал её смех, звонкий, как заливчатый колокольчик. Когда она легонечко пожимала мне руку, так благодарила за удачный каламбур, сердце, так пелось в популярной предвоенной песне, «сладко таяло в груди». Совсем другое чувствование – сердце бухало, как молот при ударе о наковальню, – испытал я в последнее школьное лето, перед десятым классом. В Лопасню к родственникам на каникулы из Донбасса приехала молодая особа, которая решительно принялась нас, изрядно повзрослевших увальней, знакомить с тем, с чем, по всей видимости, пора было познакомить. Как на следующий день выяснилось, я не первым прошёл через этот мастер-класс. Как всё до ужаса просто оказалось. Объявляется «белый танец». Гостья с юга, не прозевав момент, подходит, кладёт мне ласковую руку на плечо и до конца вечера от себя не отпускает. Незадолго до завершения танцевального вечера она просит проводить её, родственники, оказывается, живут на самом краю Зачатья – название слободы от находящейся поблизости церкви Зачатия святой Анны. У крайнего дома сворачиваем направо – две минуты ходьбы, и открывается поле, всё в копнах только что обмолоченной комбайном яровой пшеницы. Народившийся месяц проглядывает сквозь редкие, высоко забравшиеся облака. Стрекочут неумолчно кузнечики. Под ногами шуршит щетина жнивья. Вполголоса, ей на ухо, пою:

– И куда, не знаем сами, словно пьяные, бредём…

– Почему не знаем? К ближайшей копне, – и она, крепко держа меня за руку, бежит к ней, влёчет за собою, не упускает инициативы ни на мгновенье.

– Какой неумёха! Ну же! Ну!

Будто молния прожгла нутро. Сердце бухает отчаянно. И лёгкость необыкновенная…

– Юра, вставай, провожай меня. Тётя, небось, переполошилась: «Где Катерина? Где Катерина? С танцев молодёжь прошла, а её нет». Ты-то дорогу домой найдёшь? Ха-ха-ха!

Так, полагаю, своевременно, лишился я невинности. Спасибо расторопной, предприимчивой Кате…

У меня на рабочем столе какой день лежит фотокарточка с Ларисиными пометами на обороте. Как это документальное свидетельство реального существования в течение многих лет любовного треугольника, оговорюсь, я в нём – пассивная сторона, оказалось в домашнем альбоме, ума не приложу? Странный любовный треугольник! Лариса к влюблённому в неё Киму относилась, как ей было угодно – приближала, удаляла, презирала, жалела. Со мной она всегда держалась насторожённо. Бог один знает, что за чувство, что за непреходящая любовь-привязанность выпала на её долю. Десятилетия это продолжалось. В девяностых годах, узрев меня, по какому-то поводу засветившегося на телеэкране, тотчас позвонила по телефону, и понятно было по её счастливому голосу, сколь дорога для неё эта нечаянно случившаяся виртуальная встреча. Вот когда понял, наконец, что у нас с ней, как в песне: «Меня ты любила, а я и не знал». И смех и грех…

С благодарным, добрым чувством смотрю на фотографию Ларисы. Приятная, в меру полноватая, обворожительная семнадцатилетняя Лариса с нежностью, затаённой тоской глядит из такой немыслимо далёкой дали времени! Только теперь, кажется мне, я, в состоянии мужского умиления, понял её, оценил её сердце.