На другой день

— Ладно ты, Христос! — грубо оборвал его Вадим. Он ткнул окурком в жестянку и пугливо отдернул руку, потому что, разгибаясь, жестянка "выстрелила", взметнув над столом облачко пепельной пыли.

XIX

И увлечения-то никакого не было, а долго еще после этого неприятного знакомства Людмила мучилась угрызениями совести: она нарушила свое обещание жить работой, Галей и памятью о Викторе; даже к Полине Ельцовой перестала ходить, чего-то боясь. Потянуло к соседке, тоже вдове, многодетной матери Филипповне.

Однажды, возвращаясь в потемках с работы, Людмила услышала доносившийся из дома Филипповны детский плач и пронзительный крик. Кто-то с кем-то возился, кто-то стучал ногами по голому полу, перевернул табуретку или стул. "Ребятишки без матери дерутся", — подумала Людмила и, отворив калитку, быстро вбежала в дом.

Да, по голому неметеному полу, перевернув стул, катались, вцепившись в какую-то безделушку, рыжий ершистый Валерка и его младшая сестренка Светлана. Самая старшая, Нюра, в школьной коричневой форме, в застиранном пионерском галстуке, прыгала вокруг дерущихся, кричала громче их, еще больше разжигая страсти.

Здесь же, в комнате, была и мать, Филипповна. Простоволосая, с безвольно опущенными на колени руками, она сидела у печки и, ничего не видя и пс слыша, глядела перед собой. Маленький сынишка, еще ползунок, теребил ее черную проредившуюся на коленях юбку, она и на него не обращала никакого внимания. Да и вошедшую-то Филипповна заметила и узнала не сразу.

— Тише вы, — беззлобно и негромко окрикнула она детей, когда те и сами умолкли, застыдясь тети Людмилы. — Проходите, Людмила Ивановна, садитесь.

— Спасибо.

— На стул. — Филипповна подняла с полу опрокинутый стул, обтерла его ладонью и поставила рядом с фикусом в глиняной корчажке. — Нюра, надо полить фикус.

— Сейчас, мама.

— Ребята, мыться и за стол.

Филипповна посадила в кроватку смеющегося беззубым ртом ползунка и неторопливо начала собирать на стол. Все в доме пришло в полный порядок: Валерка и Света мылись, потом ужинали и тихо сидели за уроками в соседней комнате, Нюра укачивала младшенького и тоже делала уроки. Сама мать, всегда спокойная и немногословная, после ужина принялась за штопку детских чулок. Сидела, склонясь над столом, и скупо рассказывала Людмиле о заводской компрессорной, в которой работала, о школе ФЗУ, где учился ее первенец Сережа. Заключила в двух словах:

— Семья. Надо.

Людмила смотрела в широкое, с крупными чертами лицо Филипповны, на ее медлительные мужские руки и лишний раз убеждалась: эта женщина и живет, и будет жить только детьми, всю любовь потратит на них; то, что она сидела полчаса назад онемевшей, с ничего не видящими глазами, — минутная слабость вдовы, выдержки у нее хватит на долгие годы. Может быть, вот так и надо жить, одной, не растрачивая по мелочи ни капельки чувств.

Через несколько дней встреча с подругой по десятилетке Тамарой Кучеренко, вернувшейся с фронта, напомнила Людмиле о том же самом… Встретились они возле банка, на автобусной остановке. Удивленно посмотрели глаза в глаза и кинулись друг дружке в объятия, — ведь не виделись с начала войны.

Людмила говорила взволнованно, но негромко, грубоватый голос Тамары, пожалуй, слышали на всей улице.

— С-с ум-ма сойти! — восклицала она. — Ты какая была, Люська, такая осталась, никакие годы тебя не берут! Да я вдвое старше тебя.

— Уж вдвое!..

— Скажешь, нет! Не правда? На, поперечная, посмотри. — Тамара выдернула из-под клетчатого шерстяного платка прядку каштановых волос и потрясла ею возле носа подруги. — Смотри, если не веришь, появились седые.

— Да ты хотя не на улице, не при всех. Отойдем в сторонку, — предложила Людмила.

— И-и, напутал меня весь этот застоявшийся тыл!

— Но ведь люди… все видят и слышат.

— Плевать мне на них! Если бы они испытали с мое, может, совсем выбились из ума. Ох, Люська, сколько я перенесла всего: окружения, обстрелы, бомбежки. Как подумаю, так и теперь в голове пулеметная трескотня… Ну, ладно, отойдем.

Пошли по разметенной дорожке бульвара, между двумя рядами тополей.

— А сколько по службе каждый день было волнений, — продолжала надтреснутым от простуды голосом Тамара, — не опишешь никакими чернилами.

— Так в прокуратуре до последнего дня и была?

— Так. Всю войну и вот полгода с лишним после победы. Карающая рука!.. — Она приподняла было руку, но тотчас спрятала ее под локоть подруги, повела Людмилу к скамейке, наполовину занесенной снегом. — Сядем, куда нам дальше идти. Вот на эту.

— В сугроб-то? — удивилась Людмила.

— По-фронтовому.

— Но я же не фронтовичка, не закаленная.

— Тогда стой, я буду сидеть. — Тамара бухнулась на скамью, даже не стряхнув с нее снег.

И только теперь Людмила увидела, что подруга ее в сапогах. В пальто с воротником-чернобуркой, в пестром шелковом платье и… хромовых, до блеска начищенных сапогах. Какое дикое сочетание! Хотя Тома и раньше была грубовата, что-нибудь да у нее было или получалось по-мужски. Даже голос, если со стороны послушать, не женский, и только когда она поет, у нее выходит красиво и нежно.

— Демобилизовалась?