На этом свете (сборник)

Есть что-то ущербное в пассажирах метро, жалкое и вторичное. Люди могут весь день работать, куда-то спешить, решать проблемы, назначать встречи, но в вагоне метро некуда торопиться. Душа выталкивает к глазам тоскливое осознание ничтожности жизни. От него не скрыться, не убежать, не отгородиться газетой-кроссвордом-ридером. Самые честные смотрят прямо перед собой, мудрые – не спускаются в метро без алкоголя.

Сначала ребенок орал по ночам, выплевывал отравленное молоко, повинуясь древнему инстинкту самосохранения. Никто не мог его успокоить, он заходился в истерике, задыхался от собственных слез. Васька качала его на руках, злобно шипела колыбельную, закрывала ему рот рукой.

Медный кричал, проснувшись:

– Заткни своего хоббита, дай ему похмелиться…

Потом ребенок привык. Все привыкают. Жадно ловил губами соску, пьяно улыбался.

Прошел месяц. Однажды к Ваське привязалась молодая женщина. Она сначала долго смотрела таким странным взглядом – смесь догадки и отвращения, потом перешла за Васькой в следующий вагон, все так же продолжая смотреть. На выходе женщина схватила Ваську за руку.

– Почему он спит?

– Ась?

– Почему ребенок спит? Я каждый день тебя вижу. Он постоянно спит… Это твой ребенок?

Васька вырвалась, торопливо зашагала по платформе, но женщина не отставала.

– Э-э-э… Ну-ка стой! Люди! У нее чужой ребенок.

Народ оборачивался, но никто не остановился. Молодая женщина догнала Ваську, порывисто вцепилась в нее, чтобы больше не отпускать.

– Дрянь ты… Дрянь… Милиция!

И тут у Васьки закружилась голова. Мир начал расплываться перед глазами, потускнел, зашатался, ничего не осталось, кроме набухшего яростью лица. Это лицо нависало над Васькой, готовое покарать, раздавить, уничтожить, вытрясти остатки души. Звуки стали медленными и тягучими, и Васька почувствовала, как проваливается в бездонную яму, летит, летит, горькая пустота подкатывает к горлу…

Ее вырвало. Прямо на молодую женщину.

– Черт… – та отшатнулась, лицо перекосила гримаса отвращения.

Васька пришла в себя, мерзко заулыбалась.

– Пошла отсюда, пошла, пшла, – выпалила скороговоркой и, прижимая к груди молчаливое тельце, юркнула в подошедший поезд. Двери захлопнулись за спиной.

Колян оказался прав. Ребенок выдержал четыре месяца. Умер во сне. Васька почувствовала, как он разом отяжелел. Новый «реквизит» искать не стали – у нее самой оформился небольшой животик.

Один раз Колян пошутил:

– Сын полка будет.

– А может, дочь? – поддержал Грым.

– Лишь бы не зверушка.

Калеки весело засмеялись. И вдруг повернулась старуха, оторвавшись от созерцания ведомой только ей точки. Она громко произнесла одно слово:

– Зря!

Потом снова отвернулась и больше не заговаривала.

Был в этом выкрике намек на забвение. И от того, как старуха запахнулась в свои свитера, повеяло предостережением и мерзлотой: страшной, неизбывной, существующей до начала времен. Смех застыл в углах искривленных ртов.

Беременность Васьки протекала. Это точное слово. Так протекает вода в кране через подгнившую прокладку. Монотонно, незаметно и раздражающе. «Ветераны» перестали ходить к ней по ночам. Васька погрузнела, разбухла и отекла. Что-то отталкивающее появилось в выражении лица. Новая жизнь, зреющая внутри организма, высасывала все соки. Ваське казалось, что ее обманули, предали, посмеялись над ней.

Ребенка она невзлюбила во время токсикоза, когда целый месяц валялась в Берлоге с позеленевшим лицом, изредка запихивала в себя еду и тут же исторгала ее обратно. Морская болезнь всех женщин. Живот причинял неудобства, Васька стала злой и раздражительной, и от этого только крепла ее ненависть. Не себя – Его травила она водкой и сигаретами, но матка расширялась, жизнь крепла, сопротивлялась и толкала изнутри, оставляя на животе отпечаток маленькой ладони.

К концу девятого месяца Васька успокоилась, смирилась. Вечерами она гладила себя по животу, а в глазах сияли новые искорки, трогательные и обреченные одновременно.

В конце декабря умерла старуха. Прямо в метро. Сползла по стене перехода, закрыла глаза. Через минуту сердце остановилось. А на следующий день у Васьки начались схватки.

Она смотрела «Дом-2» по телевизору, и вдруг что-то сжалось внутри живота и тут же расслабилось, сжалось и расслабилось. Она доковыляла до кровати, испуганная и удивленная, завалилась на бок. Через полчаса лопнул пузырь и отошли воды. Сразу же стало больно. Между ног как будто болт вворачивали.

– Мама-а-аа… Ма-а-амочка-а-а…

Подбежал Колян, все засуетились.

– Рожает, стопудово, – сказал Алик.

– Что делать-то? – подал голос Поплавок.

– А ничего не делать. Пусть сама рожает… Тужься, Васька, все будет ништяк!

Васька тужилась. Орала и тужилась. Еще через полчаса показалась головка, вся в крови и слизи. А потом что-то пошло не так. Васька тужилась, уже не орала, а подвывала по-звериному, на лбу выступили капельки пота, острые пальцы терзали простыню, но ребенок больше не выходил, словно раздумал появляться на свет. Калеки расползлись по углам, Колян нервничал, старался не смотреть на Ваську.