На этом свете (сборник)

Прошло еще полчаса. Васька глухо хрипела, корчась на продавленной кровати. И тогда раздался голос Сергея:

– Звони водиле, ей в больницу надо.

– Дебил, какая больница?

– Она подыхает.

– Плевать.

«Ветеран» вплотную подъехал к Коляну, замахнулся единственной рукой и хлестко, с оттягом ударил в грудь, в солнечное сплетение. Колян отлетел к стене, лицо его скривилось от боли, ноги подогнулись, но он устоял, выдохнул обиженно:

– Звездец-холодец…

– Звони.

Тот уже вытягивал из кармана сотовый.

Водила приехал через час. И это придало Ваське силы, в глазах заплескалась злость. Она снова стала орать, материться и тужиться. Ребенок вышел на полголовы в диковинный морок действительности.

Ваську занесли в «газель», уложили в кресла.

– Я поеду с ней, – сказал Сергей.

Колян закатил и его. Машина тронулась.

Сергей сидел рядом, держал Ваську за руку. Та вцепилась в него побелевшими пальцами, глядела устало, затравленно.

– Давай, девка, давай… Сама. Сможешь. Давай…

Он ничего больше не говорил, только повторял это «давай» с разными интонациями, то подбадривая, то приказывая, то уговаривая. И вдруг без Васькиной помощи, ребенок сам пошел на голос, доверяя ему, зная, что ничего плохого уже никогда не произойдет.

Сергей плечом уперся в кресло, а рукой поддержал ребенка, когда тот выполз на поверхность, мокрый, распаренный. Васька обмякла, расслабилась, счастливая и опустошенная. А «ветеран» захохотал во всю грудь:

– Не зря, мать вашу! Не зря!

Машина шла ровно, и вдруг колеса ее оторвались от земли и сияющая всеми окнами «газель» устремилась вверх. Она поплыла над городом, пугая горластых чаек, благословляя заснеженные крыши домов, устремляясь все выше и выше.

Ребенок выплюнул зеленоватую жидкость… и упала тишина. Такой звонкой и всеобъемлющей тишины не было с самого сотворения мира. Васька взяла младенца на руки, прижала к груди, не обращая внимания на пуповину, Сергей продолжал беззвучно нашептывать: «Не зря, не зря!» Машина проваливалась в фиолетовую яму ночного неба, уменьшалась в размерах, похожая на новую звезду. А город далеко внизу жил своей жизнью, люди торопились домой с работы, ныряли в метро, справляли дни рождения, напивались, блевали, влюблялись, спаривались, покупали машины, жевали роллы и пиццы, не мыли руки после уборной, стояли в очереди, смеялись и плакали – жили!

Глаза у мальчика синие-синие. Взгляд чист, прям и прост. И он уже знает, что стоит ему закричать, как мир рассыплется на куски при первом же звуке, с радостью и облегчением, освобождаясь от смысла.

Младенец медлит и смотрит на мать.

Брат

Рассказ

Котята ворочались в корзинке, как кипящий гудрон. Черная слепая мешанина. Их клеем обмазали, а Чернышка их лениво облизывала.

Брат накатил стопку, заел салом. Жир потек по губам.

– Сука, – выругался дед. – Принесла! Ну, не обижайся…

– А чего, дед, – повернулся Саня, – оставь у себя. Ты же любишь все это шевелящееся.

– Сука… – не слышал дед. – Поднесла грех на душу…

Дед вышел на кухню, долго копался там, шуршал чем-то – смертью шуршал. Полиэтиленовой, мятой, слежавшейся. Вышел с пакетом.

– Че, топить будешь? – Саня хмелел на глазах.

– Нет, растить буду.

– А давай я!

– Ну на.

Дед улыбнулся и протянул брату пакет.

Изба запищала, засуетилась сразу. Даже бревна скрипнули. Саня пнул ногой родившую кошку и сгреб весь помет в пакет.

– Скользкие… – вытер руку о штанину. – Брат, прикури мне сигарету, – попросил меня.

Я прикурил, сунул ему в рот.

– И че, утопишь? – спросил я.

– Если надо – бери, – он с хулиганской улыбкой протянул мне пакет.

– Не надо.

– Тогда не базарь. Пойдем на улицу.

Мы вышли из дома. Май шумел и грел нас, дышал ветерком. Синицы летали в небе, как сумасшедшие, срывались вниз, проходили на бреющем полете над землей и улетали вверх. Чирикали, все живое звали за собой.

Пищал пакет. Стонала кошка в доме.

Брат подошел к бочке с водой. Рядом валялась ржавая вилка. Зачем она валялась? Откуда она? Откуда все? Брат быстро наделал дырок в пакете, поднял с земли ржавый обрубок арматурины и запихал в пакет. Завязал его тугим узлом. Откуда арматурина?

Затягивался долго, сладко, подняв подбородок и подставив лицо солнечным лучам: целуйте, шебуршите, вот я какой. Пакет завис над бочкой.

– Хорош, Саня!

Он молчал. Лицо темное, прокуренное, кончик языка высунул и закусил, как будто в удивлении детском. Аюшки? Что, говоришь?

– Хорош, я тебе говорю. Я заберу их.

Брат расслабился и улыбнулся.

– Забирай.

Он был кричащий, двухнедельный, сморщенный. Я невзлюбил его с самого первого дня.

– Мама, отнесем его обратно, – теребил я родной подол.

– Ну хорошо, отнесем.

Я успокоился.

Мы вышли на улицу, мама уложила брата в коляску, и мы пошли. Дальневосточный поселок расплылся на несколько сопок, и дорога к роддому шла вверх.

– Тебе не жалко его? – спросила мать.

– Нет.

– Посмотри, какой он беззащитный. Ему будет плохо одному.

Я заглянул в коляску – брат спал: чужой, игрушечный. Мама надеялась, что я поступлю как мужчина, но я поступил как ребенок:

– Но ведь нам будет хорошо!