На фейсбуке с сыном

От тоски. Я думала, ненадолго — как приступ астмы. А оказалось — на пять лет. Пять лез без воздуха, сыночек, жила. Ты покинул меня, Нуша. Так мне казалось поначалу. Но сын оставить мать не может, хотя я это не сразу поняла. В случае с Тобой я для Фрейда была бы находкой бесценной, он бы на мне все свои Эдиповы комплексы отрабатывал. Ведь я Тебя, сыночек, так безумно любила, что когда Тебя рядом не было — меня от тоски наизнанку выворачивало. А Леон говорил, я должна Тебя отпустить, иначе этой своей тоской будущее Тебе испорчу. Говорил, что сыновья от матерей уходят и «теперь, Иренка, SchluB». А когда Леон по-немецки говорил, для меня это будто кто вилкой по тарелке скрежетал или железом по стеклу — и я на минуту забывала о своей тоске. Но из мыслей моих Ты не уходил ни на секунду.

Ты там далеко. Один. Кто Тебя приласкает? Кто укроет, когда скинешь с себя во сне одеяло? Кто, сыночек? Я даже ходила на воняющий мочой Восточный вокзал в Торуни и смотрела, как отбывает поезд в Колобжег. Через Быдгошчь, Пилу и Бялогард. Я смотрела, и становилось мне чуть легче — будто связь с Тобой ощущала. Через Бялогард. А ночью, когда я омывала слезами плечо Леона, он говорил мне, что я «психую». И не ошибался. Я и правда психовала, и он тоже. Но он был боец, волнение и чувства никак не проявлял и тем только усугублял язву желудка. И вот в таком горячечном состоянии мозга я начала писать Тебе письма, сыночек. Ежедневно писала одну главу этого своего «эпистолярного романа». Купила тетрадку в клеточку — и писала: о псе Азоре и его блохах, о том, что делается во дворе, о коте Мурзине, который высматривает Тебя в окошко, о бабе Марте, которая не перестает о Тебе говорить, как скаженная, о том, как Тебя не хватает, о стирке, что я затеяла, а Твоих рубашек не было, о том, что квашеная капуста в магазине на углу белая и сочная, как Ты любишь, но только без Тебя я ее вкуса почти чувствую, и о том, что без Тебя я вообще почти не чувствую вкуса, даже вкуса папирос.

Ничего между строк я писать не хотела. Поэтому и тетрадку купила именно в клеточку. И все равно самое важное впихивала между строчек. И Ты, сыночек, это важное-то — мою любовь — Ты ее между строчек прочитывал. И между своими строчками тоже писал мне о своей любви, по имени ее не называя. Такая манера у Тебя и сейчас осталась. Я у Тебя, сыночек, охотнее всего читаю то, что между строчками, то, что не написано — оно и есть самое важное. Так я думаю. Потом я купила еще одну тетрадку в клеточку. И еще одну. Пять лет, день за днем, я вырывала из этих тетрадок листочки, на которых было написано про Азора и его блох. А когда Азора переехала машина и Леон закопал его у трансформаторной будки, я продолжала про них писать, ведь у Азора всегда были блохи, а я хотела, чтобы Ты думал, что Азор жив и здоров. Но потом Ты наконец приехал поездом через Бялогард, Пилу и Быдгошчь, а Азор не обсикался от радости, встречая Тебя у дверей. И Ты смотрел на меня с такой печалью. С невыразимой печалью. У Тебя в глазах бывает целое море печали. Или даже океан. Там, внутри, Ты очень хрупкий. Печаль Тебя ослабляет, и от беспомощности Ты садишься писать. Но тогда Ты просто смотрел на меня, а я кусала губы, чтобы не расплакаться. Я никогда не забуду эту встречу, сыночек.