На Фонтанке водку пил… (сборник)

— Нет, актерский опыт у меня был, а вот человеческого не хватало…

— А с Козинцевым вы ладили?

— Вроде ладил… Но ведь он привык по кусочку, а нам нужно целиком…

Это был разговор посвященных, и Р. признался:

— Мне кажется, Гамлета надо играть много лет… Тогда в него входит твоя жизнь, успеваешь подтянуться к нему… После Гамлета все остальное — мелочовка, мне кажется… Хотя, конечно, есть Лир… Пушкинские роли…

— Да, — сказал Бруно, но было неясно, согласен он с артистом Р. или нет. — И потом — зритель… Ведь это очень тонкая штука… Вот Игорь Горбачев говорит: «Дуй на зрителя, и все!..» Это его метод… Так и дует всю жизнь. А я так не могу. Если начнешь конкретно разговаривать со зрителем, он оглядывается на заднего соседа, с кем я заговорил: с ним или с тем, который сзади?.. Вот и Тургенева я играю теперь совсем по-другому. Я говорю в сторону зрителя, но не с ним буквально, а с воображаемой Савиной… Зритель должен почувствовать ее образ в моем воображении. И его воображение должно работать, иначе он отвалится. «А-а-а! — мол, — ничего там нет, все они представляют…» Зритель — тонкая штука… Вы не видели «Макбета»?

— Нет еще, — сказал Р. Речь шла о недавней премьере БДТ, где леди Макбет сыграла Алиса. — Говорят, что хорошо.

— По-разному говорят, — задумчиво сказал Бруно.

— А вам как?

— Ну что же, это неплохо… И для себя он кое-что сделал, этот Макбет… Хотя, конечно, по мне он должен быть другой, понимаете?.. То есть не то чтобы должен, а хотелось бы…

В другой раз он сказал: — Простимся на время. Я сейчас пойду наверх, там, на следующем этаже, лежит наша няня. Ей девяносто лет… Как я теперь буду без нее?.. Жена умерла довольно давно, и няня все делала по дому: закупала, готовила… Мы с ней по старой военной привычке запасались продуктами. Сахару — так мешок!.. И картошки мешок!.. И прочего, и прочего…

— Няня… Я даже не знаю, няня это или кто, — сказала Ирина. — Мама умерла, когда мне было восемнадцать, и вот взяли в дом ее. Мария Ивановна Икконен, ингерманландка… Советская паспортистка отломала от фамилии одно «к». Она родилась в Ленинградской области, после войны была выслана в Финляндию, на родину, она и сестра. И обе после войны вернулись. Что их так страстно тянуло назад?.. Семьи не было ни у одной, ни у другой… Может быть, то, что до войны у них была корова?.. Ее сестра вернулась и нашу няню вызвала к себе. После колхоза Мария Ивановна получала триста двенадцать рублей пенсии… Сколько же лет она жила у нас?.. Тридцать четыре… У ней были больные почки, и я тогда бегала в больницу к папе и к ней… Она была верующей, была прихожанкой финской церкви на Большой Конюшенной…

На субботу и воскресенье артист Р. уходил домой, и, видимо, соскучившись по собеседнику, Бруно Артурович встретил его сердечно.

— Ну вот, явился наконец!.. Христос воскресе!..

— Воистину воскрес!..

Они троекратно расцеловались. Бруно достал из своей тумбочки пасхальное яйцо, крашенное домашним луковым способом, и одарил им соседа.

— А теперь чокнемся, — предложил он и ткнул носиком своего пасхального яичка в носик дареного.

Дареное оказалось крепче, и Бруно погрустнел. Он развел руками и покивал головой, выражая вынужденную покорность. Имелась в виду старинная примета, согласно которой владелец ломкой скорлупы уйдет из жизни раньше, а тот, чье пасхальное яйцо осталось целым, дольше задержится на этой земле.

— Ну вот, мне, значит, — сказал Фрейндлих и не закончил фразы.

Р. стал спорить и изображать на лице, что примета никакого реального смысла не имеет и принимать ее всерьез никак нельзя, но на все его тирады Бруно махнул изящной рукой…

Вошла сестра и поставила ему капельницу.

— Этот Y, скажу я вам, большой нахал. Это видно. Ведь нужно соизмерять свои возможности, а он не соизмеряет. Я сказал директору: «Он у вас будет главным режиссером». Испугался. «Только, — говорит, — через мой труп». — И Фрейндлих прочел из Шекспира: «Весь мир — театр, все женщины, мужчины в нем актеры, и каждый не одну играет роль…» Жак-меланхолик — наша с вами роль… Вот Кожич — это был умница. Пил сильно… Месяц в запое, а два-три месяца ничего… Потом опять запой. Утром встанет, долго смотрит на штаны и говорит: «И вот так каждый день? Каждый день влезать в это? Неужели нельзя как-нибудь обойтись?.. Нет, видимо, нельзя, не поймут, если приду без штанов…» И вот так мог философствовать два часа…

Фрейндлих лежал на своей высокой койке и был почти неподвижен, но все-таки умудрился сыграть пьяного Кожича.

Капельница — дело небыстрое, и пока лекарство медленно текло по трубкам в натруженную вену, Р. сидел на стуле так, чтобы видеть губы соседа.

— Он и с Симоновым хорошо обходился, Кожич. Тот ведь тихий-тихий, а мог режиссеру сказать: «Ну, вы там посидите, а мы тут сделаем». Симонов показывает, разгорячится весь, а Кожич ему говорит: «Вы не постесняетесь, Николай Константинович, пройтись со мной по коридору?» И так мягко, деликатно… Погуляют, поговорят, и Кожич его как-то смягчит. И после прогулки он репетирует совсем по-другому…

Капельница иссякла, а сестра все не шла.