На фронте затишье

Зуйков торопливо наливает из чайника кипяток. Вода оглушительно громко плещется о жестяные стенки кружки.

— Наверное, остыл, — шепчет сержант. — Надо бы подогреть.

Лина отбирает у него кружку и, протягивая ее Бубнову, предостерегающе шепчет:

— Ни в коем случае не давайте. Ни капли. — А сама кладет руку раненому на лоб. — Немножечко потерпите, товарищ лейтенант. Принесут воды — напоим. Обязательно напоим.

Редин постепенно успокаивается. Вскоре он забывается, лежит тихо, недвижно.

— Я прилягу. Не могу больше. — Лина кивает на лейтенанта. — Если он проснется, меня сразу будите.

Она вытягивается на нарах и засыпает, едва успев прикоснуться щекой к мешку. Сон у нее не женский — крепкий. Ее не будит даже громкий крик Редина, который начинает метаться в бреду:

— Всем за мной… Быстрее…

Он говорит с трудом, то и дело срываясь на хрип:

— Бейте их, гадов!.. Шура! Ты здесь, Шурочка?.. Холодно…

Лейтенант отрывисто и надрывно кашляет. В горле у него хрипит и булькает. На губах появляется красноватая пена.

— Лину разбудить надо, — говорит один из саперов. Но его останавливает Бубнов:

— Не трогайте ее.

Редин умирает тихо. Как будто засыпает от усталости. Закрывает глаза и затихает.

Накрываем его свободным концом брезента. Сапер заботливо, как живому, подсовывает ему под голову телогрейку. Зачем? Для чего ему это?

Зуйков тормошит Лину. Она тотчас вскакивает, смотрит на Редина, машинально протягивает руку к своей санитарной сумке и, не дотронувшись до нее, вдруг громко всхлипывает и, сгорбившись, закрывает лицо ладонями. Торопливо выхожу из землянки; я не могу видеть, как она плачет. На свежем воздухе дышится легче. И в то же время труднее: что-то сдавило горло, будто сжало его чем-то со всех сторон…

А над высоткой снова ясные яркие звезды. Лупа, по вылезавшая в последние ночи из облаков, светит изо всех сил. Все так же черпает своим бездонным ковшом мглистую туманную изморозь Большая Медведица… Не стало на земле еще одного человека. А вокруг все остается таким же и лес, и небо, и поле, припудренное свежим снежком, словно прикрытое белым саваном.

За спиной кто-то кашляет. Это Бубнов. Вспышки цигарки освещают его лицо. Он хмуро смотрит прямо перед собой, не замечая, как огонек окурка подбирается к пальцам.

— Перед рассветом сменим саперов, — произносит он глухо. — Пусть лейтенанта похоронят свои.

Швырнув окурок, он уходит к самоходкам. К Грибану.

Командование остатками роты саперов принял мой старый знакомый сержант Шаповалов. Ночью, когда здесь, в этих траншеях, мы вместе отбивали атаку, я не успел его как следует рассмотреть. А сейчас он снял капюшон, закрывавший его лицо до самых бровей, завернул уши шапки наверх и сделался совсем другим. С крупной головой, прочно держащейся на жилистой шее, с пучками морщинок, убегающих от глаз к вискам, с прядками курчавых седых волос, упрямо выбивающихся из-под шапки, он стал намного старше, чем мне показалось той ночью.

— Сержант Шаповалов! — докладывает он Бубнову, лихо вскидывая руку к правому уху.

Дела у саперов неважные. В роте осталось двадцать три человека, и неизвестно, будет ли пополнение.

— Вы к нам вместо лейтенанта Редина, да? — спрашивает сержант Бубнова и не дает ему ответить. — Жалко товарища лейтенанта. Хороший был командир. Боевой. Вот это его КП. Здесь он всегда находился. Теперь вам тут придется жить. Устраивайтесь…

На повороте траншея становится глубже. Здесь можно не пригибаться, стоять в полный рост. Даже высокий Шаповалов едва достигает бруствера головой. В стенке окопа выдолблена глубокая ниша с овальным сводом над широкой ступенькой, застланной ветками. Судя по всему, ступенька служит здесь и скамейкой, и лежанкой для отдыха.

Садимся на мерзлые хрустящие ветки. И только теперь Бубнов объясняет причину нашего визита к саперам. Шаповалов явно разочарован. Он с огорчением говорит о том, что в роте не осталось ни одного офицера, что можно было бы давно прислать кого-нибудь из штаба или с КП батальона. Но оттуда присылают только сухой паек да патроны.

— А я вас, кажется, где-то видел, — внезапно прервав рассказ, говорит он Бубнову. — Поэтому и подумал сразу, что вы пз нашего батальона.

— Здесь и виделись. Вот на этом месте, — говорит Бубнов. — Неделю назад. Когда немцы лезли…

— А ведь точно! — Сержант заметно оживляется и кивает в мою сторону. — Его я сразу узнал, а вас только сейчас припомнил. Вы тогда вдвоем к командиру роты ушли — туда, влево. Хорошо тогда ваши пушки поддали фрицам. А вы, по-моему, еще в контратаку с нашими ребятами ходили на левом фланге…

Бубнов пожимает плечами:

— Метров пятьдесят пробежал…

Шаповалов молчит, будто припоминая детали ночного боя. Затем спрашивает:

— Товарищ лейтенант, разрешите с вами посоветоваться?

— Пожалуйста!

— Вы член партии?

— С сорок первого.

— Тогда все в порядке. Понимаете, какое дело. Двое бойцов заявления в партию подали. Одному сам лейтенант вчера рекомендацию дал. И он хочет, чтобы его именно сегодня приняли — в день гибели товарища лейтенанта. Я ему говорю: подожди, а он на своем настаивает. Просит.

— А парторг у вас есть?