На фронте затишье

А мне вдруг становится холодно. Бьет озноб. Наверное, это от нетерпения. Вот они, гитлеровцы, — рядом! Почему же нельзя стрелять?! Их надо бить, бить, бить!.. На левом фланге к первому пулемету подключился еще один. Они тараторят, словно стараясь переговорить друг друга. А мы все молчим. Лейтенант не подает никакой команды. Кажется, наш помпотех немножко растерян. Наверное, никак не может решить — слушаться ему сержанта или командовать самому. А сержант больше не произносит ни слова. Свет ракеты падает ему на лицо. Он смотрит за бруствер сузившимися глазами, словно охотник, высматривающий из засады приближающегося зверя.

Цепь наступающих гитлеровцев переламывается надвое. В самой ее середине солдаты падают. Не поймешь — или их укладывают пулеметы, или они залегают от страха перед опасностью. Рассыпавшись на мелкие искорки, гаснет ракета. После яркого света хоть глаз коли — ничего не видно вокруг. Что же это такое?! Так они могут подобраться совсем близко. Зачем же их подпускать?!

И опять загорается в черном небе ослепительно яркая звездочка. Она медленно падает прямо на немцев, которые уже миновали овражек и, не задержавшись в нем, бегут дальше. И в это время рядом гулко и дробно начинает бить пулемет, закрытый от нас изгибом траншеи. Наконец-то!..

Нажимаю курок, не успев прицелиться. Выпускаю длинную-длинную очередь. Палец словно прирос к спусковому крючку.

Оказывается, это очень трудно, даже невозможно хотя бы на секунду остановиться, когда стреляешь не по мишени, а в самых настоящих живых фашистов. Тут на счету каждый миг. Тут некогда даже прицелиться, высмотреть, куда лучше стрелять.

Я видел в кино, в «Чапаеве», как шли в психическую атаку каппелевцы, как чапаевцы подпускали их поближе к окопам, чтобы ударить наверняка и сразу ошеломить, отбросить. Но никогда не думал, что самому придется увидеть и испытать подобное. Здесь многое похоже на ту атаку. Хорошо видно, как немцы выравнивают строй. Только в руках у солдат автоматы, а не винтовки, и атакуют они не днем, а ночью, а это страшнее: темнота приближает опасность вплотную.

Немцы продолжают бежать, и мне начинает казаться, что их не способна остановить никакая сила. От этой мысли становится жарко — чувствую, как на лбу выступает испарина. Растерянно оглядываюсь на соседа-сапера. Это Шаповалов. Он навалился грудью на бруствер и едва не задевает меня правым локтем, который то и дело подергивается от толчков автомата. Сержант невозмутимо спокоен. Он не спеша припадает к прикладу. Целится. Бьет короткой отрывистой очередью. Приподнимает голову над бруствером, что-то высматривает, прищуривает глаз и целится снова.

Он перехватывает мой взгляд и грубо бросает через плечо:

— Не мельтеши! Лучше целься. Как ракета засветит, так и целься. А в темноту не пали!..

«Да, надо вот так же, как он, — короткими очередями…» Прицеливаюсь по стволу. Нажимаю спуск. Затвор лязгает всухую. Выстрелов нет… Наверное, перекос. Судорожно отвожу затвор. Патронник пуст.

— Дай патронов! — кричу соседу, когда он снова приподнимает голову, чтобы поглядеть вперед, и чувствую, что кричу неестественно громко, не кричу, а ору. Сержант деловито выпускает из ствола-коротышки очередную порцию пуль и только после этого поворачивается ко мне:

— Сам бери! В ящике!

Лишь сейчас замечаю в стенке окопа нишу, набитую патронными ящиками. Верхний из них приоткрыт. Лихорадочно выдергиваю пустой диск, откидываю крышку, до отказа закручиваю пружину, горстями хватаю патроны. Скорее! Скорее!..

Неужели дойдет дело до рукопашной? Перед отправкой на фронт нас учили действовать в рукопашном бою винтовкой образца 1891 года с длинным граненым штыком. «Коротким — коли!» «Длинным — коли!» «Прикладом — бей!» Это я знаю. Не раз колол и бил чучело. А вот как колоть автоматом? Как действовать им в рукопашной, когда нельзя стрелять, потому что можно попасть в своих?.. Этому нас не учили.

А немцев уже видно без иллюминации. Они залегают, темными мохнатыми кочками застывают на поле перед очередной перебежкой. Заметно, как некоторые кочки шевелятся.

Мельком оглядываюсь на сапера. Он выдергивает пустой диск, бросает его в нишу, достает из-за ящика другой, не спеша вставляет его в автомат, отводит затвор. Движения сержанта неторопливы, уверенны, и мне невольно хочется вести себя так же, как он, во всем ему подражать.

Прицеливаюсь в темнеющий на снегу шевелящийся расплывчатый бугорок. Мушку почти не видно. Едва заметна, только угадывается прорезь. Ну и черт с ней. Главное — не торопиться, не дергать спусковой крючок, а нажимать на него плавно, как делали в школе, на стрельбище, как это делает Шаповалов. Даю короткую очередь. Получилось. Темное пятно остается на месте, не 34 шевелится. Но неизвестно, попал или нет. А может быть, и стрелял в убитого. Гитлеровцы снова перебегают. В темноте маячат длинные мутные силуэты. Навожу автомат на них. Кажется, я окончательно успокаиваюсь. Руки уже не трясутся. Немцы останавливаются, падают.

— Подождите стрелять! — громко, во всеуслышание командует сержант. — Степанов, веди наблюдение!