На горах. Книга первая

Из Петербурга его от вышнего начальства посылали осматривать да описывать здешние заводы и фабрики. Свиделся я еще после того с ним у одного нашего помещика. Ну и побеседовали. Ума, сударь, палата, а к настоящему делу речи не подходящи. Надо, говорит, варить мыло из оленки[181] да из соды. Про тюленя да про поташ и слышать барин не хочет. А кажись бы, человек хороший, душевный, хитрости в нем не видать ни на капельку… Ну, я его не послушался, — на поташе с тюленем хочу испробовать. Куда нашим мордовкам соду да оленку! Толстоногие чупахи[182], пожалуй, заместо пряников хорошее-то мыло сожрут. Не можно ль у вас, Никита Федорыч, тюленька мне получить? Только мне потребуется не мало. Найдется ли столько у вас?

— А сколько? — спросил Меркулов.

— Да тысяч восемь пудов потребуется, — с важным видом молвил Морковников.

— Найдется, — сказал Никита Федорыч. — В десять не в десять раз, а в восемь раз больше того удовлетворить вас могу.

«Э! Да это, видно, из коренных рыбников», — подумал Василий Петрович и со сладкой улыбкой масленого лица обратился к Меркулову, прищурив левый глаз.

— А как ваша цена будет?

— Не знаю еще. Завтра, ежели вам угодно, повидайтесь со мной, тогда скажу, — ответил Никита Федорыч.

— Не в пример бы лучше теперь же здесь на досуге нам порешить это дельце, — с заискивающей улыбкой молвил Морковников. — Вот бы мы сейчас с вами пошли в общу каюту да ушицу бы стерляжью али московскую соляночку заказали, осетринки бы хорошенькой, у них, поди, и белорыбицы елабужской можно доспеть. Середа ведь сегодня — мясного не подобает, а пожелаете, что же делать? Можем для вас и согрешить — оскоромиться. Бутылочку бы холодненького роспили, — все бы как следует.

— Ежели хотите, пожалуй, позавтракаем вместе, теперь же и время, — сказал Меркулов. — Только наперед уговор: ни вы меня, ни я вас не угощаем — все расходы пополам. Еще другой уговор: цена на тюлень та, что будет завтра на бирже у Макарья, а теперь про нее и речей не заводить. Маленько нахмурился Василий Петрович.

— Два бы рублика за пуд положили, и по рукам бы, — сказал он.

«Два рубля! — подумал Меркулов. — Вот оно что! А писали про рубль да про рубль с гривной… Не порешить ли?» Однако не решился. Сказал Морковникову:

— Через сутки, даже раньше узнаете мою цену. А чтоб доказать вам мое к вам уважение, наперед согласен десять копеек с рубля уступить вам против цены, что завтра будет на бирже у Макарья… Идет, что ли? — прибавил он, протягивая руку Морковникову.

— Идет, — радостно и самодовольно улыбаясь, вскликнул Василий Петрович. — А не в пример бы лучше здесь же, на пароходе, покончить. Два бы рублика взяли, десять процентов, по вашему слову, скидки. По рублю бы по восьми гривен и порешили… Подумайте, Никита Федорыч, сообразитесь, ей-богу, не останетесь в обиде. Уверяю вас честным словом вот перед самим господом богом. Деньги бы все сполна сейчас же на стол…

— Нет, нет, оставим до завтра, — решительно сказал Никита Федорыч. — Пойдемте лучше завтракать.

— Пожалуй, — лениво и маленько призадумавшись, проговорил Морковников и затем тяжело привстал со скамьи.

— Эй ты, любезный! — крикнул он наскоро проходившему каютному половому.

— Что требуется вашей милости? — спросил тот, укорачивая шаг, но не останавливаясь.

— Уху из самолучших стерлядей, что есть на пароходе, с налимьими печенками, на двоих, — сказал Морковников. — Да чтобы стерлядь была сурская, да не мелюзга какая, а мерная, от глаза до пера вершков тринадцать, четырнадцать. Половой приостановился.

— Телячьи котлеты с трюфелями, — в свою очередь приказал Меркулов. Половой еще ближе подошел к ним.

— Холодненького бутылочку, — приказал Василий Петрович.

— Заморозить хорошенько, — прибавил Никита Федорыч.

— Редеру прикажете али клико?

Клику давай, — сказал Василий Петрович. — Оно, слышь, забористее, — обратился он к Никите Федорычу.

— Слушаю-с, — проговорил половой, почтительно стоя перед Меркуловым и Морковниковым.

— Зернистой икры подай к водке да еще балыка, да чтоб все было самое наилучшее. Слышишь? — говорил Морковников.

— Слушаю-с. Все будет в настоящей готовности для вашей милости.

— Рейнвейн хороший есть? — спросил Меркулов.

— Есть-с.

— Бутылку. Да лущенного гороха со сливочным маслом. Понимаешь?

— Можем понимать-с, — утвердительно кивнув головой, сказал каютный.

— Можно бы, я полагаю, и осетринки прихватить, — будто нехотя проговорил Морковников. — Давеча в Василе ботвиньи я с осетриной похлебал — расчудесная, а у них на пароходе еще, пожалуй, отменнее. Такая, я вам доложу, Никита Федорыч, на этих пароходах бывает осетрина, что в ином месте ни за какие деньги такой не получишь…— Так говорил Василий Петрович, забыв, каково пришлось ему после васильсурской ботвиньи.

— Осетрины холодной с провансалем, — приказал Никита Федорыч. — Вы любите провансаль?.. — обратился он к Василию Петровичу.

— А это что за штука такая? — с недоуменьем спросил Морковников. — Мне подай, братец, с хренком да с уксусцом, — промолвил он, обращаясь к половому.