На горах. Книга первая

— Дело хорошее, Иванушка, — думчиво молвил Герасим, гладя племянника по белым, как лен, волосенкам. — Доброе дело отцу подмогать. И замолчал, вперив очи в умненькое личико мальчика. Вспали тут на разум бывшему страннику такие мысли, что прежде бы он почел их бесовским искушеньем, диавольским наважденьем… "Дожил я слишком до тридцати годов, а кому послужил хоть на малую пользу?.. Все веру искал, в словопрениях путался… Веру искал, и мыкался, мыкался по всему свету вольному, а вот сегодня ее дома нашел… А в пятнадцать годов шатанья, скитанья, черноризничанья успел от добрых людей отстать… Нешто люди те были, нешто сам-от я был человеком?.. Гробы повапленные!.. Вот тогда в Сызрани, два года тому назад, соборная беседа у нас была…

Я сидел в первых… и долгое шло рассужденье, в каком разуме надо понимать словеса Христовы: «Милости хощу, а не жертвы…» Никто тех словес не мог смыслом обнять; судили, рядили и врозь и вкось. Меня, как старшего по званию догматов церковных, спросили… насказал я собеседникам и невесть чего: и про жертву-то ветхозаконную говорил, и про милости-то царя небесного к верным праведным, а сам ровнехонько не понимал ничего, что им говорю и к чему речь клоню… Однако же много довольны остались, громко похваляли меня за остроту разума, за глубокое ведение святого писания…

Не доступны были тогда моему разуменью простые и святые словеса евангельские, а теперь, только что поглядел я на этих мальцов да поболел о них душою, ровно меня осиял свет господень и дадеся мне от всевышнего сила разумения… Познаю разум слов твоих, Спасе… Милости, милости хощешь ты, господи, а не черной рясы, не отреченья от людей, не проклятия миру, тобой созданному!"

— А хотелось бы тебе грамоте-то поучиться? — мягким, полным любви голосом спросил после долгого молчанья Герасим Силыч у племянника.

— Как же не хотеться? — потупив в землю глаза, чуть слышно ответил Иванушка. — Я бы, пожалуй, и самоучкой стал учиться, без мастерицы[278], только бы кто показал… Да ведь азбуки нет.

— Завтра же будет она у тебя, — молвил Герасим. — И станешь ты учиться не самоучкой, не у мастерицы, я сам учить тебя стану… Хочешь ли?

— Хочу, дяденька, больно хочу, — радостно вскрикнул маленький Иванушка, и голубые глазенки его так и запрыгали…

— Ну, вот и ладно, вот и хорошо, — с добрым чувством промолвил Герасим, перебирая пальцами Иванушкины кудри. — Станем, племянничек, станем учиться… Только смотри у меня, с уговором — учись, а отцовского дела покинуть не смей. Старайся прясть хорошенько. Учись этому, Иванушка, навыкай. Грамота дело хорошее, больно хорошее, однако ж если у грамотея мирского дела никакого не будет, работы то есть никакой он не будет знать, ни к какому промыслу сызмальства не обыкнет, будет ему грамота на пагубу. Станешь ли при грамоте прясть хорошенько? Станешь ли при грамоте отцу пособлять?

— Стану, дяденька, стану, — порывисто ответил Иванушка, веселыми глазами глядя на дядю и прижимаясь к нему.

— Ежели б годиков семь нашим грехам господь потерпел да сохранил бы в добром здоровье Абрама Силыча, мы бы, родимый, во всем как следует справились, тихо промолвила Пелагея. — Иванушке пошел бы тогда семнадцатый годок, а другие сынки все погодки. Саввушке, меньшенькому, и тому бы тогда было двенадцать лет, и он бы уж прял… И тягло бы по-прежнему тогда на себя мы приняли, и земельку бы стали опять пахать, скотинушку завели бы… А теперь ведь у нас ни пашенки, ни скотинушки, какова птица курица, и та у нас по двору давненько не браживала…

— Знаю, родная, все знаю, — со вздохом ответил Герасим. — Только ты смотри у меня, невестушка, не моги унывать… В отчаянье не вдавайся, духом бодрись, на света Христа уповай… Христос от нас грешных одной ведь только милости требует и только за нее милости свои посылает… Все пошлет он, милосердный, тебе, невестушка, и пашню, и дом справный, и скотинушку, и полные закрома…

— У меня только и есть надежды, что на его милость. Тем только и живу, — слезным, умиленным взором смотря на иконы, ответила Пелагея. — Не надеялись бы мы с Абрамом на милость божию, давно бы сгибли да пропали…

— Показывай других деток, невестушка, — молвил немного погодя Герасим.

— Вот другой сынок наш — Гаврилушка, — сказала она, подводя к деверю остроглазого крепыша мальчугана. — За неделю до благовещенья девятый годок пошел.

— Ну что же ты, Гаврилушка, прядешь, что ли? — приласкавши племянника, спросил у него Герасим.

— Тятька не дает, — бойко ответил мальчик, глядя дяде прямо в глаза.

— Куда еще ему, родной? — улыбаясь и мягким, полным любви взором лаская мальчика, сказала Пелагея Филиппьевна. — Разве с будущего лета станет отец обучать его помаленьку.

— Давай, мамка, пеньки, — сейчас напряду, — вскричал Гаврилушка.

— Как тебе не пеньки?.. Ишь какой умелый, — улыбнувшись сквозь слезы, проговорила Пелагея Филиппьевна и, приложив ладонь к сыновнему лбу, заботно спросила: — Прошла ли головушка-то у тебя, болезный ты мой?

— Прошла, — весело ответил Гаврилушка.