На горизонте горело зарево

Вспомнить то утро, когда ты впервые проснулся от грохота артиллерии и работы систем ПВО. Тогда мы еще не умели отличать выход от прилета. Не понимали, что происходит. Все официальные объявления были позже. Тогда была лишь канонада и беготня в трусах по дому. Первые сообщения о прилетах по местным новостям. Первые ракеты, разрывающие ночное зимнее небо. И бесконечные вереницы военной техники, идущей куда-то на запад. И мы на фоне всего этого, испугано мечущиеся в своих домах и не понимающие, что же нам делать. До той зимы, мы ведь никогда и не задумывались об этом. Никто не учит, что делать, когда началась война.

Помню, как позвонил своему начальнику, чтобы узнать, нужно ли сегодня ехать на работу, и мы долго молчали в трубку не зная, что сказать друг другу. С того самого момента, мы начали жить в полной неопределенности. А сейчас мой начальник мечется где-то на линии фронта за рулем грузовика, и я даже не знаю должен я говорить о нем в прошедшем времени или как о живом.

Тем вечером, погруженный во тьму своей квартиры я вспоминал очень о многом. Вспоминал лица ребят в военной форме, такие же лица как у меня и тебя, и думал о том, многие ли из них остались в живых. Думал о лицах беженцев в палаточном городке, и о таких же лицах что бежали к нам 8 лет назад из Донецка и Луганска. Вспоминал свое лицо до той зимы, еще не такое осунувшееся и усталое и думал о том, как постарел я за эти семь месяцев. А главное, вспоминал свою жизнь.

Я не из тех людей, кто любит копаться в прошлом. Мне не свойственно по сто раз мусолить сказанные мной когда-то слова. В моей природе переть вперед как локомотив, не обращая внимания на тех, кто зазевался и попался мне на путях. Но той ночью, слушая как гаубицы грохочут где-то в далеке, я все думал о Свиренко и вспоминал день, когда увидел его впервые.

Я познакомился с ним осенью 2012-го года. Один мой старый друг, Егор Анохин, уговорил меня заглянуть в небольшой бар, где собирались его новые приятели. Я не хотел идти к ним. Стеснялся себя, ведь одет был в старую толстовку, зашитую когда-то заботливой рукой моей матери. Но все же я решил заглянуть ненадолго, чтобы вскоре уйти, придумав какой-нибудь повод.

Свиренко я заметил сразу. Его трудно было оставить без внимания. Среднего роста, черноволосый, с широкими мужественными плечами, миловидным лицом и приятной улыбкой, сквозь которую проглядывала щербинка в зубах. Черное пальто его небрежно висело на стуле. Серая шапка, по невнимательности, с которой он относился к вещам, лежала у его ног. Свиренко никогда не ценил вещи, мало к чему относился серьезно, да и вообще образ жизни вел весьма аскетичный. Он был одним из первых увлеченных лишь самой сутью жизни людей, которых я встречал на протяжении следующих двух лет, и, наверное, более остальных повлиял на мое мировоззрение, которое складывалось тогда из религиозных практик, американской классической литературы и туманных песен Джона Фогерти, Лу Рида и безумного Моррисона. Но, самое главное, именно Свиренко познакомил меня с людьми, которые, сами того не осознавая, перевернули с ног на голову все мое представление о жизни и о себе самом, оставив после себя рваные следы воспоминаний, фраз, образов и всего того, что я привык считать своей внутренней самостью. Они стали моим миром. Моими мыслями. Они стали мной. А после с таким же оглушительным грохотом разбили мне сердце, став лишь серыми призраками тех, кем являлись когда-то. Они не смогли отстоять то, что они ценили больше самой жизни — простую мечту быть теми, кем они захотят.

Со временем роль, которую играл Александр Свиренко в моей судьбе, все больше отдалялась на второй план, да и стоит признать, что он был далеко не самым ярким представителем нашего поколения и меркнул рядом с теми, кто встречался мне после. Но все же, он был тем, без кого моя жизнь могла приобрести совершенно другой облик. Он просто был рядом со мной и был настоящим. По крайней мере так мне казалось тогда.

Свиренко был человеком добродушным, с каким-то ребяческим, а порой и вовсе по-детски наивным отношением ко всему сущему. На каждый вопрос он отвечал откровенно, не боясь смутить окружающих или выглядеть глупо, и все это в задорной манере, с которой он носился повсюду, замирая иногда в причудливых позах, словно выставляя напоказ свое подтянутое тело, которое он, как ни пытался это скрыть, любил и тешил удовольствием во всех его формах и проявлениях.

Я уже давно не переживал о том, что произошло между нами. Но лишь тем вечером, когда случайно столкнулся с ним, впервые за долгое время задумался: «Как же так вышло, что этот человек, горевший когда-то, как тысячи неоновых ламп, стоял теперь совершенно невзрачный?».