На городских холмах

Ему тоже видно было мое лицо, освещенное снизу, и он, должно быть, не узнал меня только потому, что губы мои были разбиты, а левый глаз заплыл. Здорово меня измордовали эти типы, захватившие меня врасплох, когда я сдирал их плакаты. Теперь они неподвижно стояли за моей спиной, и я слышал их хриплое дыхание.

Альмаро не сводил с меня глаз. Вот он поднес руку к губам, нахмурился: казалось, он роется в памяти, пытаясь вспомнить, где мог видеть меня раньше.

Я тяжело дышал, но старался взять себя в руки, сохранить спокойствие. Раз уж меня схватили, самое главное сейчас — стойко держаться перед врагами, тщательно взвешивать их вопросы и свои ответы. И хорошенько следить за своим голосом. Когда я волнуюсь, голос у меня срывается и становится вдруг каким-то гнусавым. И не усмехаться, ни за что не усмехаться! Впрочем, это и не так-то легко с моей распухшей физиономией. Особенно давала себя знать верхняя челюсть. Боль поднималась до самого мозга, пронизывая его тысячью иголок. Такое впечатление, будто под щекой огромная дыра, в которую врывается раскаленный воздух. Затылок нестерпимо ломило, словно и там открытая рана.

Я ждал.

В этой комнате с темными обоями, увешанной коврами и загроможденной поблескивающей полированной мебелью, до моего сознания, наконец, дошло, что я самый настоящий пленник, что я не принадлежу больше себе, что эти люди могут оскорбить меня, бросить в застенок, избить, что сопротивляться им бессмысленно. Совершенно бессмысленно! Мысль эта бесила меня. Я не боялся их кулаков, которые они, безусловно, пустят в ход, но я не мог, никак не мог безропотно покориться, окончательно признать свое поражение.

Молчание Альмаро становилось тревожным. Что он мне готовит? Какое наказание?

Ему, конечно, все рассказали. Он уже знал, что я «развлекался» — сдирал, со стен его плакаты, его красивые серо-голубые плакаты с огромными красными буквами. Они призывали алжирских рабочих вербоваться на работу во Францию, в Организацию Тодта[3].

Вспомнить противно, до чего же глупо я попался!

На углу остановилась машина. Из нее выскочили два каких-то типа и набросились на меня — я в эту минуту кромсал перочинным ножом плакат, только что наклеенный на стену. Удар был настолько неожидан, что я согнулся чуть не вдвое и упал на колени. Удар был тяжелый, мастерски направленный — словом, удар специалистов по таким делам. Мне показалось, что череп мой вот-вот треснет. Опомнился я только тогда, когда машина затормозила у виллы. Мысли в голове путались, во рту еще сохранялся какой-то противный, тошнотворный привкус. Не дав опомниться, меня сразу же поволокли сюда и поставили перед Альмаро. Перед плотным, откормленным, грозным Альмаро. Мне уже давно приходила в голову мысль, что в один прекрасный день я окажусь перед этой сволочью, работавшей на итало-германскую контрольную комиссию.

Вдруг раздался протяжный гудок парохода: долго слышался его заунывный, нагоняющий тоску зов. Что-то вывело Альмаро из задумчивости, может быть, этот гудок? Он откинулся назад. Лежавший перед ним листок бумаги вспыхнул вдруг ослепительной белизной, словно рефлектор.

— Как тебя зовут?

Бесстрастный тон.

Я опустил руки, которые до этого держал за спиной. Они мешали мне. Сунул их в карманы. И почувствовал себя лучше: так вид у меня был более непринужденный, более независимый. Я ответил:

— Смайл.

— Фамилия?

— Бен Лахдар.

— Сын того торговца москательными товарами, что умер два месяца назад?

— Да.

Итак, Альмаро узнал меня.

Он помолчал, закурил сигарету. В ярком свете лампы к потолку медленно поплыли серые завитки дыма. Я не видел пачки, но сразу же узнал табак по запаху. Английский табачок. Контрабанда через Танжер, Уджду, Тлемсен. Уж в этом-то я разбирался.

Странно, но этот запах неожиданно напомнил мне о лесе близ Лалла-Марниа, у границы с Марокко, о том самом лесе неподалеку от железной дороги, по которому нужно пробираться затерянными тропками, почти неизвестными таможенникам и полевой жандармерии. Я вновь отчетливо увидел перед собой деревья, пробковые дубы, россыпи красных ягод земляники…

— Что я слышу? Ты срываешь мои плакаты?

Тот же бесстрастный тон. Тот же медлительный и спокойный голос. Нет, он не торопится. В конце концов он наверняка спросит меня, на кого я работаю. И мне придется совсем не сладко, если я буду утверждать, что подрываю их пропаганду по своей собственной инициативе. И все же это была чистая правда.

Я чуть не засмеялся, услыхав его «Что я слышу?». Он напомнил моего прежнего школьного учителя. Тот тоже начинал допрос словами: «Что я слышу?»

«Что я слышу? Ты выбил стекла у матери Абдаллы?»

И каждый его допрос всегда завершался пощечиной…

Не отрываясь, смотрел я на Альмаро и молчал. Да и что можно ответить на подобный вопрос?

Он наблюдал за мной сквозь облачко дыма от сигареты. Время от времени он вяло отгонял его рукой от лица.

На пальце у него перстень с крупным бриллиантом, который играл при малейшем движении. Такие перстни — предмет мечтаний сутенеров из квартала Марин.