На грани тьмы

Она любила научную фантастику. Миры монстров, хаоса и магии, где могло произойти все, что угодно. Где не существовало скучного, тоскливого и уродливого. Все, что написано Октавией Э. Батлер, Робертом Хайнлайном, Филипом К. Диком или Урсулой К. Ла Гуин, и немного Стивена Кинга.

— Это заняло много времени. Сикстинскую капеллу нельзя расписать за одну ночь, знаешь ли.

Квинн дрожала. В ее спальне было холодно, как в ледяной коробке. Бабушкина дровяная печь поддерживала тепло и уют на кухне, но в остальном доме царил холод.

Они с Майло все еще одевались по-зимнему — подштанники под теплыми штанами, толстовки и зимние куртки, шапки, перчатки и шарфы, плотно обмотанные вокруг шеи.

По крайней мере, здесь не так холодно, чтобы они могли видеть свое дыхание. Не то что на улице, где температура держалась на уровне минус пятнадцати градусов.

Майло остановился у безумной оранжево-красной картины джунглей, которую она изобразила на двойных дверцах шкафа. Он указал на белого единорога в центре с огненно-красными глазами и сверкающим острым рогом.

— Кто это?

Она присела на край кровати.

— Единорог Джефф.

— Он сюда не подходит.

— Конечно, подходит. Он плохой единорог.

— Нет такого.

— Он вредный и грубый. Он оскорбляет тебя и использует самые нецензурные выражения. А если ты его сильно раздражаешь, он проткнет тебя своим рогом.

— Джефф — единорог-колючка?

Квинн понравилось его определение. Она чуть улыбнулась.

— Конечно.

— Единороги должны быть милыми.

— Многие вещи должны быть милыми, но на самом деле они не такие. Внешность обманчива.

Майло обдумал это, пожевал нижнюю губу.

— Почему он такой злой?

— Почему ты решил, что он злой?

Майло поднял руку и провел по изящной шее Джеффа.

— Может, мама его бросила.

Квинн бросила на него острый взгляд.

— Ты так думаешь?

Он пожал плечами.

— Не знаю.

— Возможно. А может у людей и единорогов иногда выдаются плохие дни.

— Или он злой, потому что ему грустно и одиноко.

Ее грудь сжалась. Все обычные саркастические колкости и язвительные замечания подвели Квинн. Она провела ладонями по черному с синими горошинами покрывалу, которое бабушка и дедушка подарили ей на двенадцатый день рождения. Один из многих дней рождений, о которых ее мать совершенно забыла.

Она собрала по горсти ткани в каждую руку, сжав пальцы в кулаки.

— Ты помнишь свою маму?

— Не особо. У нас везде стоят ее фотографии. — Он обернулся и почти застенчиво посмотрел на Квинн. — Она пела мне. Каждый вечер перед сном, говорит папа. Я иногда слышу ее, если очень сильно задумаюсь. У нее это очень здорово получалось. Папа считает, что она пела как ангел.

Квинн не знала, что на это ответить, поэтому промолчала.

В ее голове промелькнуло воспоминание: она прижалась лицом к окну гостиной, наблюдая, как Ханна бежит по их улице с малышом Майло в коляске, ее каштановый хвост покачивается, когда она наклоняет голову, чтобы проверить его. Она говорит что-то высоким музыкальным голосом, а он хохочет и заливается смехом, веселье льется из него как вода.

Почему она вспомнила такую чушь? Почему смотрела на Ханну с голодом одинокой маленькой девочки, как будто материнская привязанность Ханны могла быть перенесена на нее саму?

Ханна едва знала о ее существовании, и все же Квинн знала о Ханне, замечала ее снова и снова, еще до того сочельника, когда та исчезла, превратившись в ничто, как лента зимнего тумана — была и пропала.

— Где твоя мама? — спросил Майло через минуту.

Она опустилась на кровать и подложила подушку под голову.

— Она астронавт. Очень занята там, в космосе.

Майло забрался в кровать рядом с ней и прижался, чтобы согреться. Он не спрашивал, просто решил, что его место здесь. Квинн не оттолкнула его.

— Думаешь, там, в космосе, электричество работает?

— Конечно, да.

— Там все нормально, как и раньше?

— Возможно.

— Будет ли здесь когда-нибудь нормально?

— Нет. Я думаю, что нет такой вещи, как норма. Мне кажется, все только выглядит нормальным на первый взгляд. Все делали вид, что все хорошо и прекрасно, но этого не было. Все едва держались. Балансировали на тонком льду, который трескался, но никто не хотел этого признавать. Теперь все выглядит так, как есть на самом деле — отвратительно.

— Твоя мама была в церкви, — тихо проговорил Майло.

Сердце Квинн сдавило.

— Да.

— Она… хотела причинить нам боль. Вместе с тем плохим мужчиной со странными глазами.

— Но она этого не сделала. — Квинн сглотнула. — Я позаботилась о том, чтобы она этого не сделала.

Он просунул свою маленькую руку в варежке внутрь ее руки.

— Я знаю.

Они так и не поговорили о том ужасном вечере. Все остальные задавали им так много вопросов. Ноа всегда смотрел на них обоих с тревожным, озабоченным выражением лица.

Ей это надоело, и Майло тоже.

Но между ними все было по-другому. Они пережили это вместе, выжили вместе.

Она единственная во всем мире могла его понять. Она и Аттикус Бишоп. Но у Бишопа имелась своя семья, по которой он скорбел.

Так что все зависело от нее. Она должна что-то сделать. Чтобы с ним все было хорошо. Квинн с трудом могла понять или сформулировать это чувство, но ей необходимо, чтобы он справился.