На грани тьмы и света

Сошлись мечами стрелки — не просрочь.
И знай закон непреходяще мудрый:
В душе перегорающая ночь
Приносит неразгаданное утро.
И ты иди. И не ищи в любви
Незыблемых гарантий и традиций.
Она взывает: верь ей и живи,
Чтоб с каждым утром заново родиться.

… … … … … … … … … … … … … … …

И вел нас город, вставший на холмах,

В торжественной раскованности русской,
Два времени смешавший в именах
Мостов, базаров и бетонных спусков.
И болью песни он во мне звенит,
Перед оградой с незакрытой дверцей,
Где давит полированный гранит
Кольцовское замученное сердце.

1962

Сыч

Монтажник Костя нам представил
Чуть оперенного сыча.
Сидел он, как на пьедестале,
На глыбе мокрого плеча.

Бригадой Костя был в особый —

Не всем доступный — вписан счет.
Казалось, по плечам и робу
Скроил монтажнику сам черт.

Он шел. А следом зыбкой тучей

Неслись скворцы и воробьи,
Чтобы сычам — покуда случай —
Обиды выкричать свои.

И Костя тоном незнакомым

Сказал ребятам и сычу:
— Я сирота. Я рос в детдоме.
Пускай и хищник… приручу!

Сыч рос. Забились мыши в щелки,

Всем серым племенем дрожа,
А он разбойно клювом щелкал
И мясо схватывал с ножа.

Нас жали сроки. И бывало,

Подряд две смены иногда
В переплетенье черных балок
Горела Костина звезда.

Сыч сгинул. Выла непогода.

Я слышал друга вздох глухой.
Один из нас сказал: — Природа…
— Дикарь, — откликнулся другой.

И вдруг над крышей троекратно,

Как стон, раздался темный крик.
Тоскою жуткой, непонятной
В мужские души он проник.

И нам почудилось, что это,

Тоскуя о людском тепле,
Душа — на грани тьмы и света —
Кричит в бессилье на земле.

1962

Рубиновый перстень