На грани тьмы (ЛП)

Она вцепилась в часы Лиама, изучая каждую тикающую секунду и минуту, словно они могли дать ей ответы, которых Ханна так отчаянно жаждала.

Счет помогал ей оставаться в этом мире, сохранял ее присутствие. Пятнадцать схваток за последний час. За час до этого было только девять. Пока ее родовые боли усиливались, Лиам занялся охраной дома.

Он прибил плиты фанеры, которые нашел в гараже, над раздвижными стеклянными дверями — как сломанными, так и не сломанными. Для надежности добавил слой черных мусорных мешков промышленного размера и толстую клейкую ленту. Это защищало от ветра, холода и снега.

Под переднюю и заднюю двери, ведущие в гараж, он вставил ограничители и закрыл окна. Снял плотные шторы из детских комнат и приклеил их скотчем к окнам гостиной, чтобы заблокировать свет камина.

В метель вряд ли кто-то их увидит, но Лиам проявлял осторожность. Он всегда рассматривал все возможные и наихудшие сценарии, даже раньше, чем она.

С ее губ сорвался еще один стон. Призрак поднял голову и тихонько заскулил. Он прижался мордой к ее щеке, успокаивая.

Обогнув дом и еще раз проверив окна, Лиам согрел у огня кастрюли с водой. Стопка чистых полотенец лежала на столе, готовая и ждущая. Он поставил кастрюлю, подошел и опустился на колени рядом с ней.

Его лицо помрачнело, глаза наполнились тенями, которые Ханна не могла разобрать.

— Что я могу сделать?

Она повернула голову.

— Ничего. Просто… побудешь рядом?

Его рот сжался в тонкую линию. Лиам выглядел нервным и смущенным. Он оглянулся на кухню, потом на свои руки. Когда вновь встретился с ней взглядом, его глаза смотрели твердо.

— Я никуда не уйду.

По правде говоря, она боялась. Ханна была рада, что Лиам здесь. Он нужен ей здесь.

Лиам провел руками по своим каштановым волосам. Волосы торчали тут и там на его голове.

— Ты боишься?

Довольно неожиданный вопрос от него.

— Да, — она посмотрела на свой живот. — А ты?

Долгое время Лиам молчал. Она подумала, что он не собирается отвечать. Наконец, он вздохнул.

— Напуган до смерти.

Ханна отвернулась от него и посмотрела на огонь. Она смотрела на прыгающие, мерцающие языки пламени, пока ее зрение не поплыло.

— Я не хочу этого.

— Полагаю, не хочешь.

— Это делает меня плохим человеком?

Он не колебался.

— Нет.

Огонь разлетался на языки и столбы пламени. Теплое потрескивание заполнило комнату. «Ты в безопасности. Здесь ты в безопасности». Ханна закрыла глаза. На ресницах застыла влага.

— Я хотела еще одного ребенка после Майло. Но все вышло не так, как я думала.

Лиам ничего не сказал, просто терпеливо ждал. Ждал, когда она будет готова рассказать. Или не рассказать. Это зависело от нее.

Она почувствовала, как поднимается тьма, страх, паника и ужас. Боль, страдание и ужас возвращались, как кошмар, как самый страшный сон, который когда-либо снился, только этот сон был реальным.

— Это не первая моя беременность… с ним. Был еще один… еще один ребенок. — Ханна никогда не говорила этих слов раньше. Ей некому было их сказать. Правда разъедала ее изнутри, не имея возможности выйти наружу, токсичный яд проникал в каждый уголок ее существа.

— Я здесь, если… если ты хочешь, — сказал Лиам медленно, запинаясь. Он прочистил горло. — Если захочешь рассказать…

В его голосе не слышалось осуждения. Его обычная суровость исчезла. Он был нервным, неловким, таким же потерянным, как и она.

Ханна действительно хотела. Ей нужно произнести это, рассказать кому-то. Она доверяла Лиаму. Не только свою жизнь, но и это. Всё.

Он был немногословен, сдержан, свиреп. Но Лиам не был недобрым. В нем не чувствовалось ничего недоброго.

Она перетерпела прилив боли, стиснув зубы, заставляя себя пройти через него, когда боль постепенно уменьшалась, просачиваясь из ее тела, пока в следующий раз не накатила на нее, такая же жестокая и неумолимая, как волны, разбивающиеся снова и снова, размывая береговую линию. Подтачивая ее сопротивление, ее волю.

— Я умоляла его не трогать ребенка, — сказала Ханна тихо, сокрушенно. — Он мог подбросить его на пожарную станцию или в больницу, в любой город или поселок, даже за сотню миль отсюда. Никто бы никогда не узнал правду. Ребенок мог бы жить. Мог бы вырасти с родителями, собакой, качелями на заднем дворе, всем… всем, что у него должно было быть. Детство. Кто-то, кто бы его обнимать, любить его.

— Но Пайк, он… он ничего не оставляет. Никогда. Я принадлежала ему. Как собственность. Все, что я есть, все, что у меня было. Для него ребенок не был настоящим, не был человеком. Он стал просто вещью, чем-то, чем можно дразнить, мучить меня. А потом, когда он родился…

Ее голос прервался. За веками появились яркие и резкие образы, хотела она того или нет, такие же резкие и свирепые, как накатывающая боль.

Она снова была в подвале. Четыре бетонные стены, бетонный пол, матрас, ванная комната, зарешеченное окно, сквозь которое просачивался тусклый дневной свет. Окно — единственное свидетельство того, что мир снаружи все еще вращался, продолжая существовать без нее.