На грани веков

Инта было направилась с нею, вдвоем-то оно куда сподручнее. Но Мария не согласилась — тут и работы-то совсем ничего, пусть лучше Инта слушает, не закричит ли маленький в люльке. Собралась она уж очень поспешно, видимо, сообразив, что у Мартыня с Интой есть о чем поговорить наедине. А у них и языки разом отнялись. Оба повернулись боком друг к другу, еле слова выдавливали. Мартынь продолжал расхваливать русских, которым нужны хорошие ремесленники, — ведь у них и мужик может разбогатеть, выслужиться в офицеры, а то и вольным стать. Инта удивилась:

— И чего это ты русских хвалишь? Разве ж сам не ходил биться с калмыками?

— По глупости, не ведал я, что русские скоро будут тут господами. Плохо мне придется, ежели еще до времени не перекинусь к ним. Да я один-то что, невелика беда, — надо и обо всех думать.

— Выходит, твердо решил идти под Ригу?

— Твердо… да нет, я еще хотел… если б ты…

— А я при чем? Разве ж тебе мой совет надобен?

— Да не совет, а ты сама. Если бы ты вот пошла за меня!..

Вырвалось это нечаянно. Дюжий кузнец даже смутился, как мальчишка. Инта без надобности начала плескаться в корыте. Когда разогнулась, то видно стало, что слегка покраснела, а так спокойная, точно заранее знала, что он это скажет.

— И что ты только говоришь? Знаешь ведь, что я не могу. Пострел…

— Пострела можно взять, он такой же мой, как и твой.

— Ну, Пострел еще туда-сюда, да ведь я ж и другого не могу…

Мартынь остолбенел, но только на минуту — потом он смекнул:

— Юкум?

Инта кивнула головой.

— Ну вот, теперь понимаешь, что я не могу. Нет, нет, не сейчас! — сказала она.

Мартынь встал, не особенно удивленный и обиженный. Теперь можно было говорить спокойно и по-деловому.

— Вот и я так прикидывал. Ну, не сейчас, говоришь, так, может, потом?

— Потом, может быть. Спроси у меня через некоторое время — через год, что ли, тогда, я думаю, это пройдет.

— Через год… Немалое время, ну да что ж тут поделаешь…

Подавая руку, он все-таки погрустнел. Инта пожала ее крепко и сердечно, поглядела таким взглядом, какой Мартынь замечал иногда еще там, на эстонском порубежье. Поглядела она и подержала руку немного дольше, чем следовало; казалось, сейчас скажет еще что-то такое, что все повернет иначе. Но Мартынь не хотел этого. Это будет из жалости, от сочувствия, потому что он страдает. А это совсем не то, что ему надо. Оно и верно: еще год, чтобы забыть Юкума… Он решительно выдернул руку, кивнул на прощание и пошел прочь. Инта прижала ладонь к глазам, но сразу же отняла ее.

— Значит, пойдешь?

Мартынь ответил, не останавливаясь и даже не оглянувшись:

— Пойду, пожалуй, даже завтра…

Но ни завтра, ни послезавтра он не ушел. Не потому, что еще колебался и раздумывал, а просто не поспел. Тенис Лаук сломал колесо, а как же его оставишь к осени без телеги. Да и кое-какую мелочь надо починить, чтобы сосновцы не говорили, что кузнец только брать горазд, а слова не держит. А потом уж пускай Мегис один управляется.

Об одном еще думал Мартынь — как лучше убраться отсюда без лишних пересудов и проводов. К отцу он был эти дни особенно внимателен и ласков, но старик именно благодаря этому угадал его замысел. Говорить он почти и не говорил, все время был какой-то взъерошенный, может быть, и занемог, в последний день совсем не подымался. И Мегис притих, с его губ не сходила недобрая ухмылка, шея временами вытягивалась, видимо, он хотел что-то спросить, но коли сам кузнец разговора не начинает, так и он не осмеливался: к своему вожаку он испытывал беспредельное почтение.

Мартынь решил, что уйти лучше всего в сумерки, когда люди уже собираются ложиться и без крайней надобности никто с наступлением темноты из дому не выходит. Отец лежал лицом к стене, подтянув колени к подбородку, возможно и заснул. Слышно, как громыхает в кузнице Мегис, как в Бриедисах лает собака… Где-то лениво протарахтела телега и постепенно затихла.

Впервые после долгого вёдра вечер был пасмурный, даже накрапывало. Кузнец поглядел на небо и с удовлетворением подумал, что ночь намного темнее не будет: когда сумерки сгустятся, взойдет полная луна. Все до мелочей у него обдумано и взвешено. Русским языком Мартынь владел сносно, — еще при Холгрене в сосновской кузнице работал подручный, выходец из польской Видземе, изъяснявшийся только по-русски.

Мартынь поднялся на пригорок, продрался сквозь мелкий кустарник к дубу с камнем старого Марциса у подножия. Вытащил спрятанный под кафтаном меч, на котором вчера выбил первые буквы своего имени и фамилии и дату — 1709, и сунул под заросший высокой травой куст. С оружием к русским идти нельзя, могут заподозрить, и начнется долгое и нудное расследование. Он хотел заявиться как крестьянин, враждебно настроенный к шведам, а ежели примут, так и ружье дадут, и что-нибудь другое, чем можно колоть или рубить.